Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— И всё в цветочках и лепесточках, в кружевах и оборочках. А я-то думал, что у тебя попа пышная, раз юбка столь объёмная. Задрал, а там тонюсенькие птичьи косточки под грудой пышных пёрышек… — Он опрокинул её в сиреневую траву и хватал за брыкающиеся голые ноги, продолжая возбуждённо смеяться, прижимая, призывая к совместной и обычно охотно разделяемой игре. Но тут такая обида, он помнил её лоскутные детские штаны! Бедная её, хотя и маскирующаяся под роскошь, юность. И, безусловно, необычно-талантливыми и оригинальными были все её уловки и изобретения, творческие находки. Но он-то что в том понимал? Да ничего не понимал, ни тогда, ни теперь. А вот штаны запомнил! До сих пор
— Ты не мог быть мечтателем! — Нэя забрыкалась сильнее, решив его наказать своей неуступчивостью за такую вот ненужную память. Отказать, даже видя весь его настрой на нежную игру, даже ответно размякая от его сильного желания, — Ты всегда был такой…
— Какой? Договаривай.
— Бритоголовый, жёстко шерстистый и всегда бестактный! — она нешуточно обиделась на глупейшую деталь, которой сам он умилялся больше, чем осмеивал. — К тому же ты лгун. Обещал мне показать сокровища пещеры, и где они? Где сокровища?
— А я сам кто? Не сокровище? А что у тебя на шее? На твоей груди? — он схватил ожерелье из разноцветных камней.
— Не трогай! Как ты посмел отдать Ифисе сокровища Гелии? Когда осталась их прямая наследница Икринка? И я тоже хотела выбрать на память себе камешки и колечки. А ты, щедрый, всё тёте посторонней отдал. За что? Ну, сознавайся? Нравилась она тебе раньше? Я заметила, ты глазищами сверкал на неё, как будто опасался чего-то. Рудольф, у тебя такие откровенные глаза. Они всегда тебя выдают.
— Ты же была в наркотическом бреду от «Матери Воды». Она сыграла с тобой злую шутку. Ты видела сны наяву. Ты ревнивица, вот ты и видишь сны о соперницах, если уж их нет в реальности. То маска, то Ифиса. А мутант, который откуда-то там вылез и тебя хватал за твои ножки…
Рудольф пытался усмирить её, — Ты, моя девочка-игрунья, я прощаю тебе твоих мутантов…
Нэя возмущённо лягалась, — Ты ко мне лез, а не мутант! Ты сам иногда бываешь грубым как мутант. Сдавил всю, что мне нечем стало дышать, вот мне и померещилось в темноте.
Леска лопнула, и камушки рассыпались, теряясь в густой траве.
— Ну! — Нэя плаксиво надула губы, — что наделал! Как я их соберу?
— И не собирай. Я дам тебе лучше. Их нужно нанизывать на кристаллическую леску, а не на это барахло, — он скинул обрывок лески с её шеи. Нэя стала тщательно выбирать из травинок разноцветные ошлифованные кубики и октаэдры, но он мешал, опрокинул её на спину.
— Оставь. Пусть кто-нибудь отыщет себе сокровище, на счастье…
— Ты опять обманешь, ты не подаришь мне ничего! Ты тут же перестаёшь обо мне думать, едва мы расстаёмся. Да и зачем тебе думать обо мне тогда, когда у тебя нет во мне необходимости. Это я не забываю о тебе ни на миг, потому что ты живёшь во мне всегда. Ты уже моя часть, или я твоя часть, не знаю я и сама.
Он положил руку на её живот. Ребёнок уже имел там, внутри неё, своё крохотное тельце и даже пол, как сказал доктор Франк. Она замерла, наконец, под лаской Рудольфа.
— Зачем ты ходила утром к Франку? — он повернул её к себе спиной и стал слегка гладить заметно увеличенную грудь. Нэя притихла, подчиняясь ему.
— Он угостил меня клубникой, она вкусная. Он сам выращивает её в горах, на террасах. Сейчас он выращивает новый сорт. Сказал, что назовет его «Нэя».
— Почему «Нэя», а не «Франк»? Может, она будет невкусной? Я не хочу, чтобы его ягоду, названную твоим именем, выплевывали из своих ртов те, кому не понравятся его гибриды. — Его руки скользнули ниже, так же нежно, но со своей целью ощупывая её живот.
— Он скрестил земной сорт с местным, дикорастущим и сказал,
— С чего ты взяла, что я хотел этого с Гелией?
Воспользовавшись его очевидной паузой в натиске, она села на траву и отодвинулась, решив довершить игру в неприступную крепость. Надо же хоть иногда не давать ему того, чего он хочет. «Не балуй мужчин особо-то», — как учила её Ифиса, — «чтобы ценили то, чем всегда норовят обожраться, а потом и выплюнуть без сожаления». — Гелия сама и рассказывала. Но ей не хотелось превращаться ради тебя в вечно плодоносящее тело. Терять красоту. Она слишком ценила своё совершенство. Она говорила, как ты охладел к ней во время беременности, и она не простила тебе этого никогда. Она обожала себя. Ей быстро внушили мысль о том, что она лучше всех. Кто? Да уж ясно, не ты… ну, о том не будем.
Рудольф молчал. Казалось, что он забыл на время о Нэе. Его рука стала безразличной, застыв на её животе. — Гелия была как будто заморожена в своей глубине. Как мерзлота в почве. Сверху цветут травы и даже зреют дикие ягоды, а копни глубже, и звякнет вековой лёд. Я не был волшебником. Я вёл себя так, как привык с земными женщинами.
— Их было много?
— Не считал. В этом деле я не был никогда счетоводом.
Нэя уже по-настоящему обиженно развела руками, — Столько, сколько цветов вокруг? А меня всё попрекаешь за собственные же, изобретённые тобою призраки! Даже не пытайся ко мне подобраться! Я ничего тебе на сей раз не дам!
— А что именно ты собиралась мне милостиво «дать»? Или не дать? Свою драгоценную пустышку? — он скалился, пребывая в уже очевидной раздражённости от затянувшейся прелюдии, распылённой в бесконечности выяснений. Нэя задохнулась от обиды, — О какой пустышке речь?
— А разве я не прав, если уж разговор у нас достиг столь зашкаливающей откровенности? Ценностью или напротив ничего не значащей никчемностью всякую женщину делаем мы, мужчины. Сама по себе женщина лишь пустая форма. В её власти только обеспечить наличие чистоты собственной форме. А всё это условно богатое содержание — лишь внешние узоры и позолота на поверхности той живой вазы, чем ты и являешься. Я выбрал тебя за твою чистоту и особую прозрачность фактуры, подчёркиваю это. Я и только я твой оценщик. Где-то я читал, если мужчина не даёт женщине ту или иную цену, у неё таковой и нет. Поэтому женщину всегда оценивают по значимости того, кто ею и владеет, а одинокая женщина — ноль. Всё прочее, все эти поиски какой-то духовной глубины и самодостаточности у женщины — обман себя и прочих. И уж если какой-то негодяй назначил ту или иную женщину быть вещью для общественного потребления, а не сугубо домашней утварью, то её истерические уверения, что это не так, всегда тщетны. Обман и самообман.
— И выхода для такой несчастной нет? — Нэя слушала его с нескрываемым удивлением, слишком серьёзно впитывая его раздражённую болтовню.
— Выход в этом случае лишь один. Отречься от собственной половой принадлежности и стать просто полезной функцией для социума, желательно развив свой профессионализм в том или ином спектре полезной деятельности. Некоторые это понимают, некоторые нет, — ум-то у женщин весьма ограничен, — специфика гормональная такая вот. Да и потом, с чего ты решила, что та, кто становится всеобще доступной, так уж и несчастна? Тут имеется бескрайнее, хотя исторически и загаженное, поле для бесконечных дискуссий.