Дары инопланетных Богов
Шрифт:
Но с Рудольфом она стала гулять гораздо дальше пределов обустроенных садов и расчерченных лесных дорожек, и постепенно изучила много новых, казавшихся ей дикими мест и закоулков леса, примыкающего к обустроенному лесопарку. Рудольф любил гулять там, где не было никаких тропинок, а заросли пугали Нэю своей нетронутой дикостью. Возникало ощущение первобытного леса, она вздрагивала от каждого шороха и треска, а он смеялся над ней. Для прогулок она заказала себе у своего обувщика особые ботинки, поскольку на подземной базе вся обувь была мужская, непомерно большого размера. Сшила себе прочные походные брючки, курточку, удивляя окружающих странным костюмом, вроде и ладно скроенным, да неприличным для женщины. Будучи воспитанной, манерной и деликатной тихоней, иногда она любила поражать окружающих. Без этого стремления, хотя бы иногда, выскочить за рамки всевозможных ограничений, она бы и не была творческой натурой. Даже в былые времена в столице она не раз выходила гулять в одежде, подобной мужской, чем вызывала остолбенение иных прохожих. А поскольку люди — ни те, кто
В «Лучшем городе континента», где она и взлетела на вершину своего творческого максимума. Получила невероятное признание и внимание к своей персоне. Научилась плавать в собственном счастье, как и в горном волшебном озере, И здесь к ней пришло к ней сильно запоздалое взросление. И с ним понимание, что вся её деятельность в «Мечте» не может быть смыслом и дальнейшим наполнением жизни. Прав был Чапос, считая её малоумной и отсталой в развитии. В то время как большинство сверстниц, вкусив всю глубину и горечь бытия, растили едва ли не взрослеющих детей, она только-только и приблизилась к состоянию вызревшей женщины. И вместе с этим обозначилась исчерпанность её радужного дара. Она скребла по его дну, давно превратив прежнюю неповторимость в трафаретное ремесло. Она устала от шитья, от платьев, от чрезмерности окружающего её цветастого барахла, от какофонии форм, стилей, вопящих о несовместимости цветов и оттенков, когда тряпьё валялось всё вместе или же наполняло собою витрины. Плутая спросонья в лабиринтах «Мечты», теряющих былой ухоженный блеск, как и в своих ощущениях, Нэя не осознавала, что проявляются симптомы некоего качественного личностного перелома. Сдвига, похожего на тот, что случается при уходящем детстве, когда перестаёшь играть в куклы, жить одною с ними жизнью и перестаёшь их замечать, даже если не выбрасываешь вон.
Ко всему прочему добавилось и тревожное ожидание будущего материнства. И как подростка в период стремительного роста мучает мания мнимого уродства, её точно так же угнетала собственная физическая трансформация, тщательно маскируемая от всех. А уж насколько маскировка удавалась, о том ей никто не сообщал. Даже Эля избегала обсуждения щекотливой темы. В своих мыслях наедине Нэя всегда прикасалась к Рудольфу, как к спасительному берегу. Точно так же, когда плавала в озере одна, а он сидел на пляже. Он же почти рядом, он видит, он не даст утонуть. А водная бездна всё равно страшит, если о ней начинаешь думать. И вот тот самый коварный и двуличный дух озера, что манил неохватной чудесной далью, ласковой игрой волн, побуждая к стремительному заплыву, тянет куда-то вниз, устрашая вовсе не игровым утоплением… Конечно, сидящий на берегу вытащит, а кто даст гарантию, что не бездыханной? И зримый берег вполне может стать лишь иллюзией спасения. Поэтому Нэя так и не выучилась плаванию по-настоящему. Не страшно тонуть лишь в счастье.
Однажды во время прогулки в глубину леса она провалилась в болотную яму, скрытую заросшими и пленительно цветущими травами, но Рудольф успел подхватить её. Со страхом подумала Нэя, насколько была права, боясь бродить там, где человеку и делать нечего. А если бы была одна? Хотя и зачем бы она пошла сюда одна? Ей пришлось стаскивать брюки, и пока они сушились на ветвях, а погода была сухая и жаркая, можно было отдохнуть среди живописных зарослей. Ихэ-Ола, даже сдвинувшись со своего зенита в сторону второй половины дня, светила ярко. Нэя в одной рубашке, сняв свою курточку, сидела на большой куртке Рудольфа. Он валялся рядом и рассказывал ей о Земле. А поскольку он редко впадал в романтическую ностальгию, Нэя могла бы слушать его часами. Сиреневая трава вокруг напомнила ему цветущий вереск Земли, и он рассказывал, как выглядят земные ландшафты. Особенно леса разнообразны и удивительны, несмотря на некоторое однообразие своей окраски, зелёной в основном, если сравнивать с лесами Паралеи.
— Почему ты не хочешь отрастить свои волосы? — она гладила ёршик его волос, короткий и забавно-колючий.
— Отвык. Так удобнее. Не жарко.
— Каким ты был на Земле? Тебя любили девушки?
Он хмыкнул, — Я был индивидуалист и не любил компаний. Мать была холодная гордячка, отец — весёлый и добродушный здоровяк. И во мне сошлись две несовместимые составляющие их противоположных характеров, я и вышел таким, противоречивым. Чтобы не стать как отец, а мать всегда долбила меня тем, что я стану слоном, это у нас зверь такой есть, огромный и серый, я много времени проводил в центрах физических тренировок. Постепенно я стал ловить на себе заинтересованные взгляды девушек, особенно тех, кто были гораздо старше. С ними было и проще, юных ровесниц отталкивал мой характер, и они редко дружили со мной долго, уставали быстро. Единственная девушка, которую я мог бы занести в ячейку-хранилище с обозначением: «она любила», натерпелась от меня… — тут он завздыхал, завозился, замолк.
— Продолжай, если уж начал, — потребовала она. — У нас с тобою нет тайн друг от друга. У меня во всяком случае.
— Тайны на то и тайны, что они темны и не выносят яркого света. Ни к кому не относился я хуже, чем к ней. До сих пор не тревожу тот спецхран в себе… Что уж говорить о ней… Думаю, она навсегда вышвырнула меня из наличной памяти…
—
— Я тебе что-то рассказывал? — удивился он. Нэя ничего не ответила.
— Откуда же появился Артур?
— По глупости. Хотя прекрасная была глупость, если родился такой сын… — Рудольф обнял её колени, прижав к ним лицо. Нэя была счастлива его запоздалым раскаянием, словно оно относилось к ней самой, осыпала его голову сорванной сиреневой травой, чьи цветущие серебряные метелочки пахли ирисками. В детстве они ели такие растения, гуляя по прибрежным лугам за столицей. С братом и его другом не было страшно отлучаться, и бабушка всегда отпускала. Нэя приносила в дом с наружной лестницей в тесную «гостевую», как они называли большую комнату, уютную и тенистую от густых вершин старых плодовых деревьев за окном, целые охапки вкусной травы. Бабушка ставила часть собранного в синюю искристую вазу, а остальную часть сушила в нише окон. Все комнатки наполнялись душистым и вкусным ароматом, от которого душа наполнялась радостным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно наступит. После того, как трава темнела и увядала до хруста, её паковали по маленьким матерчатым мешочкам и заваривали по мере охоты. Особенно по утрам она давала светлое настроение и не всегда себя оправдывающий оптимизм в отношении будущего. Трава была редкой, росла не везде. Бабушка говорила, что она даёт любовную силу. Такая же трава росла и в горах у озера, где простирались необозримые луга.
— Ничего не хочешь мне сказать? — лаская её, он пытался стащить рубашку. Нэя не давалась.
— Почему ты поправилась? — он заглянул ей в самые зрачки, в самое дно души. Она давно всё знал, но она упрямо молчала.
— Ты же сам меня раскормил. Теперь и страдай. Или бросишь, если растолстею и стану похожей на вот такой баул! — Нэя раскинула руки впереди живота, намекая на будущий его объём. После чего легла ему на грудь, широкую и удобную, замирая от счастья. Живот был незаметен, но заплывшая талия и увеличившаяся грудь её выдавали. Рудольф молчал, зная о той жизни, что наливалась и развивалась в её утробе. Он ждал с любопытством, как она скажет ему о тайне, давно не бывшей таковой. Но она стала любителем милых и хитроумных игр с ним, брала с него пример. Забавный момент заключался и в том, что его внук и его ребёнок родятся едва ли не вместе. Любитель конспирологии Франк тоже ничего ему не говорил, а шептался с Нэей, часто увлекая её в медотсек. Он жил на базе так, будто Рудольфа рядом не существует. В столовом отсеке, где они пересекались, да и то редко, Франк, исподтишка изучая Рудольфа, воображал, что тот ничего не замечает. Однажды Рудольф, перехватив его взгляд, спросил, — Доктор, со мной что-то не так?
Франк взглянул отчего-то тревожно и не сквозь него, как обычно, но ничего не ответил. И это не было типично для их уже давнего и взаимного игнорирования. Как-то утром Нэю стошнило, и Рудольф потащил её к Франку. Франк попросил его покинуть медотсек, а Нэю оставил. Через некоторое время он бодро сообщил, что всё в порядке, а она просто объелась его новой гибридной клубникой, и виноват он, Франк.
— Ты её отравил? — разыграл возмущение Рудольф. Франк стал бормотать, что нет ничего опасного, смотрел не в глаза, а в переносицу и явно лгал. Поэтому Рудольф не стал с ним больше разговаривать. Франк никогда и никому не лгал, но, не уважая Рудольфа, считал это возможным в отношении человека, которого вычеркнул для себя из великого звёздного человечества и низверг его в низший разряд. А низшими он считал местных аристократов заодно с преступниками. И если простых людей он жалел глубоко и искренне, ведя тут тайную спасательную миссию, делая всё, что было в его силах, но так, чтобы не нарушать режима секретности, то Рудольфа считал даже худшим, чем любой из названной категории. Они такими тут формировались с детства, а Рудольф в его понимании опустился до их уровня. Возможно, что Франк лелеял в себе надежду заняться его спасением, но как-то удобного дня не наступало.
Почему он, всё же, в один из дней решил обрить свою голову? Первым в подземном городе сделал так Шандор после того, как пропала его жена. Вроде как траур свой обозначил, или же то был знак его качественной перемены отнюдь не в лучшую сторону. Он буквально озверел в своих расправах с посланцами Паука, чему оправдания не было, как ни страдал он по своей Свете. Только не подражание Шандору и уж тем более не эпатаж, связанный с внутренним протестом по поводу назначения на освободившееся место ликвидатора, как думал в своё время Разумов, было тому причиной. Хотя и эпатаж, и протест, и даже сильное затаённое страдание от сомнительного повышения по службе тоже были. История внезапного внешнего преображения его «златокудрой головы ангела Надмирного Света», как обозвал его шеф Разумов, в гладкую болванку имела давние корни. Удивительно, что и Шандор был при жизни своей, что называется, «златокудрым». Но «златокудрых» в подземном городе хватало, а выбрал Разумов отчего-то его, новичка Венда, не имеющего никогда подобного опыта. Разумов мотивировал назначение тем, что подходящих по развитию кандидатур рядом не имелось. Одни штрафники или исследователи — условные ботаники, полного доверия никому, а тут такой ему, Разумову, прибыл из космических высей подарок, — замена погибшего друга и соратника. Утешения в таком признании не было никакого, как и выбора тоже. Приказ, даже поданный на щедром блюде для дорогого гостя, был предельно жесток, и никто не предлагал его обсуждать. Земля с её волюшкой осталась в прошлом.