Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— Может, и не надо было противостоять? Просто любить?
— Уходи! — сказал Венд грубо, — Ты мне надоел. — Его глаза стали металлически-холодными, а в зрачках появились острия лезвий. — Я до сих пор не простил её за свою перепаханную психику. Всё вывернула во мне, всё моё исподнее, все архаичные слои наружу. А весь культурный слой развеяла в пыль как суховей. И я благодарен вашему непутевому «Финисту», что он упал туда, где она была, и разнёс в клочья её ангельскую оболочку с запечатанным в нём демоном!
Антон встал. Ярость Рудольфа была настолько физически ощутима, что у Антона зашевелились волосы на голове, как от воздействия электрического поля. Таким он видел Венда только в тот день в лаборатории. Он ничего не понимал.
— Тебе и не дано понять этого! —
Как-то Икринка пришла из Академии и швырнула все конспекты на пол, наступив на них ногой. — Больше я туда не пойду! Все, все злые!
— Все?
— Кроме Нэи и землян.
Антон поднял конспекты, но она вырвала их и бросила ему в грудь.
— Что дальше? — спросил он.
— У меня тут и не будет «дальше».
Было непонятно, как к этому относиться. Она стала упрашивать его поехать в Северную провинцию.
На следующее утро они выехали из-за стен «Лучшего города континента», и машина устремилась по пустынной утренней дороге среди лесов. Если поезда ходили по открытым пространствам, вроде степей, то автомобильные дороги были проложены в лесах, безлюдных и, казалось, необитаемых. Где-то в стороне, отделённая обширной полосой леса гремела даже издали параллельная дорога, наполненная грузовыми машинами и днём, и ночью. По этим дорогам не ездили те, кто обладал счастьем персонального транспорта, это были артерии сообщения Паралеи, и людей по таким дорогам не перевозили, только сельскохозяйственные продукты, промышленные товары, металлы, камень для строительства, наукоёмкие изделия и прочее необходимое для жизнедеятельности. Узкая зона вокруг этих дорог была необитаема, исключая рабочих времянок, где жили люди, обслуживающие транспортные потоки, как и сами дороги, и работающие вахтовым методом. Леса Паралеи не были похожи на леса Земли. Она казались вечно осенними из-за обилия красных, розовых и золотистых листьев, и эти пёстрые породы деревьев глушили тех, кто обладали зелёной раскраской, да и то часто лишь с изнаночной стороны листа. Но их неземная красота завораживала.
Всего этого могло и не быть в его жизни никогда. Этого перламутрового утра, этой любимой и странной девушки рядом с ним. Как могло случиться, что на печальной и малоприветливой планете появилась она, ни на кого не похожая, но единственно необходимая? На пыльной, розовеющей от теней, которые они отбрасывали, дороге его окликнуло счастье с лицом земной феи. И была эта девушка похожа на ту, встреченную в Прибалтике, или это ему казалось? Те же пушистые светлые волосы, и даже милый пушок на персиковых стройных ногах, щекочущий пальцы при касании. Воплощённая мечта? Только той было за тридцать, а этой восемнадцать.
Она не хотела учиться? И что? Его это волновало? Да ничуть. И дурочкой она не была. Его, как и её, гораздо больше волновало их основное занятие, то, что происходило в их зелёном аквариуме, который становился сиреневым ночью. Из спальни были видны вершины деревьев лесопарка, казавшиеся бесконечными облаками, зеленовато-розоватыми, пунцовыми, фиолетовыми с переходом в голубой, и этот удивительный радужный ландшафт не надоедал никогда. На Земле ничего подобного не было нигде. И никого, ничего не надо ему было, и работа, тренировки казались наказанием. Хотелось только к ней, а объяснять это наваждением ему не хотелось, он и не объяснял себе ничего. Он просто дышал, жил, спал, ел, и всё время в состоянии счастья. Это был дар свыше за те страдания, что остались позади. Если эксперимент, то до чего возвышенно добры, божественно щедры эти экспериментаторы, если они и есть.
— Когда мы гуляем в столице, я всегда думаю о маме, — сказала она, — мама любила этих людей, жалела их. Она несла им красоту через своё искусство.
— Какой? Ох, не специалист я по складным речам, в отличие от твоего отца. Ты как у нас в школе среднего цикла обучения — на занятиях литературы. Дайте-ка, Антон характеристику героине. Какой идее подчинена её сознательная активность? Какие условия жизни в прошлом, люди, вся наличная среда сформировали её мировоззрение? Человек — такая текучая структура, вроде потока, он всегда меняется. Он то глубже, то мельче, то уже, а то и шире, он может и пересохнуть. Я мало задумывался, какая она. Мне просто нравилось, что она добра и легка. Мне кажется, что она счастлива с твоим отцом.
— Она была лучше. Она не умела лгать.
— Да кому она лжёт?
— Всем окружающим. Она же вошла в секретную зону, она теперь человек двух миров. Разве это не отразилось на её психике? Не стало причиной её глубинного диссонанса? Он должен был или взять её навсегда к себе, оградить от прежнего мира, или не трогать никогда.
— Как он может вырвать её из родной среды навсегда? Поселить её в безлюдных горах? Или заставить общаться исключительно со своими космодесантниками? Я тоже двоякодышащий, как говорит твой отец — обитатель двух миров.
— Тебя к этому готовили. А её нет. Она, но это только моё мнение, стала не такой красивой. Из потрясающей и полной веселья она превратилась в необщительную. Как-то заметно выцвела, будто слегка увяла как растение в непригодной почве, поскольку лишилась прежней внутренней гармонии в себе. Может, ваша почва и богаче, — ты как ботаник, это поймёшь, — всякими минералами и обогащена чем-то там ещё, но она-то взросла на бедной местной земле. Вот у моей старшей мамы были цветы, которые любили жирную почву, а были и такие, которые любили песчаную и бедную. И это никак не отражалось на их красоте. Так ли уж необходимы местным людям эти познания о других мирах? Зачем бы они тем, у кого столь короткая жизнь? Она не особенно умна от природы, и полностью усвоить то, что на неё обрушилось, — откровение о наличии других миров, ей трудно. Отец полностью подавил её. Как она может любить его? О чём она с ним разговаривает? Он всех презирает. А вас презирает? Тех, кто внизу?
— Нет. Он свой, простой. Но бывает грубым, конечно, если кто-нибудь выведет его из себя, но редко. А Нэя, — в тех пределах, что мне о ней известно, — знала о том, кто твой отец, и откуда мы тут, очень давно. Едва ли не с самого детства. У неё был свой воспитатель. Некий Тон-Ат.
— Кто это? Мне она о нём не рассказывала. Так звали её первого мужа, а не воспитателя. Ещё это имя всплывало в связи с гибелью мамы. А отец… если он не любит тех, кто тут живёт, как он может любить людей вообще? Я точно знаю, он не любит Нэю. Он не любит никого. Даже меня. Никогда не любил. Ничего не дарил. Только ты даришь мне всё, что мне нравится. Нэя тоже дарит. А он ничего. Никогда. — Отец был её неизлечимой болью. Он был той ненавистью в ней, которую она не могла из себя вынуть. Не могла превратить в равнодушие, чтобы хотя бы не думать о нём. У неё был к нему неоплатный счёт, о котором он вряд ли и знал. И даже если знал, то как он мог оплатить ей то, чего не дал в прошлом, и уже не мог дать сейчас, если и хотел этого. Но он и не хотел, так она считала. Он не умел быть виноватым, виноваты были только другие. Она стала сумрачной. И в этом своём выражении удивительно напоминала того, кого не могла простить. Прозрачные глаза потемнели, сжатые губы выражали презрение. Антону хотелось развеселить её, утешить.