Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— Если бы ты понимал, Антон, но я не могу тебе всего рассказать, нельзя. Он твой шеф, ты можешь перестать его уважать. Он так виноват перед мамой, передо мной. Я бы хотела простить, но не могу. Этого не прощают. А сейчас, когда я знаю, что он всегда где-то рядом, мне мешает это радоваться жизни, мешает любить Нэю по-прежнему. Но я уже не могу жить без тебя.
— Не думай о нём. Что он тебе теперь? Я твой муж. И мы улетим на Землю, когда мне разрешат. Он тебе никто. А мне? Так, — временный шеф, официальное лицо.
Иногда вдоль дороги в просвете леса мелькали разнообразные строения уединённых небедных посёлков, блестя зелёными стёклами вычищенных окон. Здесь жили неизвестные счастливчики. Встречались дорожные рабочие, посты охраны, редкие местные жители. Среди сплошной стены мелькнул просвет. Возникла земная по виду полянка, от которой защемило в сердце. Зелёная! Заросшая земными ромашками и колокольчиками, лиловыми «часиками» — луговой гвоздикой. Мираж? Опять? Но Икринка не была миражом никогда. И Антон внезапно затормозил. Вокруг никого. Воздух ласкал теплом. На Паралее не было смены времён года. Деревья периодически сбрасывали листья, чтобы после сезона дождей облачиться в новую поросль. Сейчас было сухо, и ещё не жарко. Жара приходила днём. Он вышел из машины, взяв плед, и пошёл к полянке. Она тоже вышла.
— Красное? — изумилась она, — но из красной ткани шьют только постельное белье, это неприлично. Она будет как кукла! Таких кукол сажают на красное белье новобрачные, чтобы Надмирный Свет дал им детей.
Местные люди не любили одежду ярких цветов. Даже Нэя позволяла себе всегда приглушённые размытые цвета, полутона. Даже она боялась чрезмерной яркости. Люди словно уравновешивали своей блёклостью яркость природы. Простые люди за стенами садов «Гора» и за стенами всех прочих закрытых городков и селений этого мира сновали в серых, коричневых, чёрных и тёмно-синих одеяниях, и только Икринка была в тот день светлым облачком на вокзале, за что её чуть и не спихнули под колёса.
— Антон, её могут не понять. У нас не принято. Как она будет в нём ходить?
— Рядом со мной.
— Ну, это решать тебе. Была только одна женщина здесь, посмевшая сшить себе такое платье, пунцовое. Она могла всё. Её красота не имела тут подобия. Но ей это платье не принесло счастья. Хотя она тоже мечтала стать счастливой будущей матерью именно в тот день, но… — Нэя горестно замолчала, поджав губы, не желая распространяться на эту тему. В последнее время Нэя уже не была откровенна с ним как прежде. Не утратив своей доброты, она всё же изменилась. Она отодвинула Антона на заметную дистанцию, не поила его цветочным напитком, не встречала по утрам, не щебетала своих милых тайн, не рассуждала о любви, о Творце, которого называла Надмирным Светом. Дружа с Икринкой, она выдворила его за пределы своего закрытого круга, где ему было можно обретаться раньше. Сейчас он был со всеми остальными. «Подружка Антуанета», — как называл его, унижая, Венд, была ей уже не нужна. И Антон засмеялся, впервые согласившись с определением шефа. Но Антон не нуждался и сам в откровенности Нэи никогда, он принимал её из деликатности, из симпатии к ней, снисходя к её одиночеству тогда. И утратив, даже и не заметил этого. Он и сам вспоминал о Нэе только тогда, когда Икринке хотелось новое платье, или она сама напоминала о ней, что вот, ходила к этой «новой жене», делала заказ. Но она продолжала любить Нэю, даже злясь на неё. Красное платье было фантазией Антона. Икринка безропотно обрядилась в это платье. Маленький фейерверк счастья!
— Красное моё солнышко, — сказал он, радуясь ей.
— Красное? Разве вы жили под красной звездой? Но ведь ваше солнце золотое, ты сам говорил?
— И красное тоже. Оно бывает разное.
Он пригласил её на плед, постеленный на лужайке, сам свалился в траву, и словно открылся незримый волшебный портал между мирами, и он ощутил себя на Земле в подмосковном лесу. И рядом она, Лесной Ангел. Но не белый и девственный, затаённый в сумраке леса, а пунцовый и зовущий, пламенеющий, как рассвет среди родных лесов. И здесь не было ни Трола, ни его унылых городских перспектив, ни ярких нереально живописных, но чуждых лесопарков и лесов. Тут не было места её воспоминаниям, связанным с матерью, болезненных чувств, вызываемых мыслями об отце. Не было и собственного его прошлого, а только они и их любовь…
Он положил руку на её живот, на шелковистую ткань, и вдруг ощутил там, в ней, в её лоне пульсацию горячей точки, и эта точка, невидимая, начала разворачиваться как тугая спираль, и даже ладонь будто завибрировала, и её стало покалывать.
— Что это? — прошептал он. Хотя всё понял сразу. Она возникла в ней именно тогда, в тот раз, будущая Вселенная их ребёнка. У Антона не было подобного опыта с другими, и он не знал, реально ли это ощутить с такой силой зачатие новой жизни в женщине. Но, возможно, на Паралее так и происходит у всех? Какой неведомый мир послал ему эту поляну, убрав её колокольчиками? И Антон готов был поклясться, осветил её земным утренним светом средних широт, светом тех мягких, прозрачных и тихих часов, которые бывают летом ранним утром в Подмосковье. Потом, когда он уже часто ездил по этой дороге, туда и обратно, никогда не видел он этой поляны. Она пропала. Там стоял нетронутый лес, почти впритык к дорожному полотну.
Он срывал колокольчики, они были синие с едва заметными фиолетовыми прожилками, и сыпал их на её волосы. Она ругалась, жалея цветы.
— Зачем губишь? Они живые.
Но он сказал, всё равно, вон сколько подавили, валяясь тут.
Вдалеке у края дороги показалась фигура, вроде бы женщины, но понять сразу из-за её бесформенной одежды было трудно. Где-то работала бригада дорожных рабочих, и она несла что-то вроде корзины, в которой бедные женщины носят обед своим мужьям на полевые и уличные работы. Она брела вдоль дорожного полотна и, поравнявшись с поляной, остановилась с усталым видом. На ней была обычная хламида, вроде туники, серо-зеленоватая с поясом на стройной еще талии, перевитым из тонких кожаных шнурков. На ногах были туфли с мятыми задниками, большие не по ноге. Покрытые белесой пылью, ноги были стройны и высоко открыты, туника едва доходила до её совсем не старых коленей. Волосы были закрыты каким-то тряпьем, типа чалмы, наверченной, впрочем, искусно и с умением. Вид женщины был необычен. Своим целеустремленным шествием она сбивала с толка. Обычно в таких случаях люди Паралеи стараются проходить мимо и быстро. Богатая публика обтекается беднотой как нечто недостойное внимания. А она шла прямо на них, словно они и были её целью. Невнимание было у них выражением почтения к тем, кто стоял выше на лестнице их социальных и кастовых уровней. Они, конечно, всё видели и замечали, ведь глаз их никто не лишал, но согласно не писанным законам, а может, они и были, где прописаны, внимание к тому, кто выше — это был вызов не по статусу. Антон вовсе не считал себя высшим по отношению к кому бы то ни было на Троле, но у трольцев были в рамках их цивилизации свои правила, которые не могли отменить земляне, как бы им ни претило это.
По мере того, как она приближалась, Икринка замирала со всё большим страхом, наполнявшим её глаза. И когда бродяжка подошла совсем близко, то села на траву так, словно была тут одна, поставив рядом свою кошёлку. Обернувшись
— Вот, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и достала запечённую рыбу и серый хлеб. — В харчевне отдали. Кто-то заказал, а кушать не захотел, не понравилось. А вот, — и она зарылась в свой сплетённый из верёвок баул, — нашла тут у одного посёлка в контейнере для утиля, — и женщина достала какую-то вещь, обдав их запахом отсырелого тряпья. — Как нарочно, дождик прошёл, вот и намокло. А что? Отполощу в чистой воде, просушу, и ничего себе платьице. Не такое, как у тебя, — сказала она Икринке, — но мне сойдёт. — Она повернула к ним лицо. Оно, как понял сразу Антон, не было старым, но бледным и обесцвеченным, с большими страдальческими глазами, светлыми и круглыми как у рыбы, с редкими ресницами, но очень длинными. — И далеко же я зашла. Я-то живу в пустыне. Там хорошо. Врут, что плохо. Хорошо. Там у меня собственный дворец. И мой. Одно плохо, стали вылезать волосы, видишь, ресниц и бровей уж и нет. Хор-Арх мне сказал, уходи оттуда. Там незримая смерть, в этих камнях. Вроде инфекции, но куда мне? Я там привыкла. А умирать всё равно где. А была я, как и ты. У меня были такие же яркие платья с ажурными вставочками по тем местам, где у нас самая красота для них, для наших ценителей. Я же всю жизнь свою молодую падшей была. Где-то сейчас мои платья? Сгнили все давно. А как я ими гордилась, больше, чем собой. Вначале, помню, к таким богачам мне удавалось попадать в их закрытые миры. За ограды, на острова, в цветники. В благоуханные рощи. Как-то раз попала я в одно странное место. Всё из серебра. И человек, который меня ждал, до чего же был… Не подберу и слов. Необыкновенный во всём. Тоже в серебряной одежде. Кожа у него была светлая, а волосы золотые, понимаешь? Не из металла, понятно, а цветом как сияние светила. Но это было так. Я восхитилась, а потом испугалась. Что за диво? Человек он или кто? Глаза синие и сверкают как у демона какого. И тем не менее, это не уродовало его. Он смеялся от радости, что я оказалась такой пригожей и ласковой. Он был… — женщина опять задумалась. — Странный. Да. Но эти его волосы с оттенком светлого очищенного золота, и сама причёска не была похожей на ту, которую носят наши мужчины. Улыбка, яркий взгляд синих глаз, сила в каждом движении, в которой не было угрозы. Накормил меня, мы всё разговаривали, он жалел, что жизнь мне такая досталась. Мы подружились настолько крепко с ним, — на какое-то время она задумалась. Антон решил воспользоваться паузой и увести Икринку с этой поляны. Но женщина очнулась и вновь обратилась к Икринке, заворожённой её рассказом. — Он же словно не понимал, кто я и какие правила жизни у нас. Как малоумный какой! Я на язык грубая была. Даже лицо ему один раз расцарапала от обиды. А он не обидел в ответ, только отстранил меня и хотел забыть обо мне навсегда. Я умоляла его простить, говоря, где мне было обучаться хорошим манерам? И он простил, потому что был добрый, доверчивый как ребёнок. Но только, как ни хотела я остаться с ним навсегда, я его утратила по ряду странных и очень сложных причин. Не могу и рассказать о них. — Нищенка сделала попытку встать и уйти прочь, но была задержана Икринкой.
— Подожди! Поговори ещё. Мне интересно.
— Я родилась в этих местах. Недалеко отсюда есть совершенно уже пустой посёлок, где мы жили с матерью. А вокруг никого. Правда, за рекой сразу город начинался, тот, что неподалёку отсюда. Ну, вот… — Она хмурилась, пытаясь уловить ускользнувшую нить собственного повествования. — Мой горный златокудрый ангел, а он жил в горах в загадочном доме из зеркального серебра, и умел летать по небесной тверди в прозрачной штуковине, прощал меня за то, за что любой меня бы избил. Ведь сколько случаев, когда калечат и убивают девушек просто за слово, сказанное наперекор. Да. Не видела я потом никого, похожего на него. Имя его было Шан-Дор. Я полюбила его в те дни, когда считала, что сердце моё навсегда стало отгоревшим дотла. А это было не так, или же он исцелил меня. И если бы я смогла в те годы уйти далеко от столицы в поисках другой дороги и других людей, то у меня бы была совсем другая жизнь. Я же осталась там, где и была, — в столице. А уж она как кислота выела меня до самого донышка души. Вместе с памятью обо всех последующих событиях. И хорошо. Чего помнить? Но Шан-Дора я не забыла. И сама себе порой не верю, что он был в действительности. Как будто ветер из-за гор принёс в мою душу образы чужой нездешней судьбы, и они чудом прижились, став мне родными. По своей ранней молодости я на фабрике работала. Поэтому моя последующая жизнь казалась мне неслыханным везением. Но быстро я измоталась. Природа что ли хлипкая досталась. Мать родила меня, будучи почти старухой. Вот здоровья и не было с детства. Просили у неё. Отдай девочку на богатое воспитание. Что она тебе, нищей? Нет. Оставила. Отец умер рано, когда я только и соображать начала. А эта карга ради того и оставила, чтобы я на неё работала. Так что и место рождения это посильнее судьбы будет. Не всегда преодолеешь тяготение нищеты. Я красивая была. И, понятно, нашёлся тот, кто первый и пристроился под мой доверчивый девичий бочок. Не скажу даже, что полюбила его. Скорее, отозвалась на его страсть. А он собою тоже не последний был в тех местах, что за рекой начинались. Но мать его ведьма была. Возненавидела меня. «Зачем тебе нищая, когда ты и сам нищий? Да и неумеха, ничего не умеет. Брось»! Он вроде не слушал, пока охота была в меня, дуру, раскрытую для него, входить да наслаждаться без ответственности и трат. А потом удрал, решил стать военным. Поступил куда-то. Стал охранником, хотя, впоследствии вылетел. Где-то, слышала, по лесам здешним обретается. Охраняет деревья. Если уж людей не смог. Я же ребёнка мамаше и оставила. Благо, что никто не донёс. Селение пустынное, одни мы с матерью там и жили. Но в столице, видишь, участь падшей меня настигла. Мамаша ребёнка в Департамент детства сдала. Надеюсь, что она, а это была девочка, обрела более удачливую судьбу. Я же о своей участи не жалела в первое время. Хотя измоталась быстро. Вышвырнули меня, но в пустынях полно народу обретается. Живут люди и там. Не пропадают. — Она вяло теребила хлеб бесцветными губами. — А ты, лохматая, пользуйся, пока хороша. Я-то дура была, все возможности прошляпила. Ума не хватало ни за что зацепиться. Как иные. А ты не теряйся. Может, не пропадёшь ещё. А то запомни, останешься тут, никому не нужная, приходи в пустыни без боязни. Мы дружно там живём. Не пропадаем! — и она, встав и отряхнув свой подол от травинок и крошек, по-прежнему игнорируя Антона, будто и не было его тут, пошла прочь.