Дары инопланетных Богов
Шрифт:
Икринка глядела тем глубоким, пугающим его взглядом, будто из облика наивной юной девушки начинал смотреть мудрец.
— Я приехала. И никто не заметил меня. Дедушка спал пьяный. А старшая мама, когда льёт дождь, начинает страдать спиной. В её далёкой молодости что-то произошло страшное с нею. У неё травма позвоночника, и она всегда лежит и тоскливо смотрит в потолок. Не видит ничего вокруг. Цветы во время дождя закрываются, многие вянут и уже не разговаривают с ней. Я походила по пустым комнатам и уехала.
Антон прижал её к груди. Было её жалко как в тот раз в провинции. У неё же никого нет, кроме него. Вечно пьяный дед, полусумасшедшая
— Мне не нужно разрешение их Надмирного Света, в который я не верю. Я сама буду смеяться в душе над ритуалом, который надо совершать только тогда, когда в него веришь, понимаешь? Это таинство. Но оно таково только для верующей души. Мне нет в Нём необходимости. В Их Надмирном Свете. У нас своя вера. Понимаешь?
— Какая вера? В тот Зелёный Луч, которым ты бредила?
— У нас свой Творец. Это наше Алое Лучезарное светило, наш сверхразумный резервуар, в котором и зарождаются наши души, которые воплощаются в тела на подвластных светилу планетах. Они растут там, а Звезда собирает готовый урожай зрелых душ, которыми она обогащается. Мы становимся частью Её, Материнского и Отцовского вместе, Разума, Её, Его живой Сверх Души. Так происходит везде. А Зелёный Луч, это … Вроде вашего звездолёта. Ему нельзя поклоняться. Это не совсем и техническое приспособление, потому что он живой, но он… Такое же творение, как и прочие, а не Творец.
— Это дед засорил твою голову? Ты несёшь в себе частицу, и весомую, нашего Солнца в своей генной структуре. Никакой Луч тебя не унесёт, никакой Лучезарный Творец тебя не дождётся, чтобы полакомиться твоей, как ты говоришь «зрелой душой».
— Ты ничего не понял. Кто и кем лакомится? Творец не каннибал из местных одичалых джунглей! Я только объяснила, что их Творец, Он другой. А Мой мне разрешил тебя любить. Любовь это и есть разрешение, которое Он даёт душе человека.
Антон только вздохнул, не умея вести дебаты о вере. Был бы тут тот монах, с которым дружила мама, или сама мама…
У неё уже набухала грудь, под глазами появились тени, будто это были тени от её пушистых ресниц, похожих на крылья бабочек. Ресницы тревожно вздрагивали, а глаза стали совсем прозрачными. Но сама беременность протекала без всяких осложнений. И внешне она оставалась прекрасной, и всё так же влекла к себе, с тою же силой, что и впервые. Ничего не изменилось в его отношении к ней. А что касается души, то он и не понимал, где заканчивается его душа и начинается её. Она жила в нём даже во сне.
— Почему ты никогда не показывала мне изображение твоей мамы?
— У меня их нет.
— Как это может быть?
— Она у меня в сердце. Во мне. Всегда. И я чувствую, как она обнимает меня своим крылом. Я её спрашиваю: «Мама, где второе крыло»? А она отвечает: «Отец сломал. Но я», — говорит, — «поправлюсь, мы встретимся, и будем вместе летать в наших мирах».
— Но ты совсем не похожа на мать.
— Разве ты видел её?
— Да нет… Но по твоим рассказам она была какая-то другая.
— Видимо, она очень старалась выполнить заказ папеньки. Родила его копию, но женскую. Хотя он всегда уверял её, что связался с ней от пустоты, а любил кого-то там на Земле. Кого-то, кого тоже обидел.
— Ну, это пусть кому-нибудь другому рассказывает.
— Ты же не видел её никогда?
— Мне Нэя рассказывала. Да и вообще. По тебе, что ли, непонятно, какой была твоя мама. Он же грубый, здоровый. Бритоголовый как бандит из Эпохи Войн. Как могла твоя мама такого выбрать? Как мог он породить такой Космический Шедевр?
— Ты тоже не любишь его?
— Нет, это не то. Я его уважаю как редкого, всё же, человека. Он умён, неординарен, но то, что рассказывала ты о нём, это же чудовищно! А то, что говорил Франк Олегу? Это вообще уже за пределами человеческих рамок, но уже в отрицательном смысле, понятно.
— А что он говорил Олегу, доктор Франк?
— Да так. Тебе лучше не знать.
Нэя проснулась резко и внезапно, будто кто толкнул. Рудольф спал. Мрак ночи уходил, а свет ещё не пришёл. Этот переход от тьмы к свету, ни то, ни сё, серый субстрат неопределённости, действовал на психику угнетающе. И страшное впечатление сна усиливалось, а вернее, не рассасывалось от пробуждения, и лёжа с открытыми глазами, она не могла вынырнуть из тягучего, всё ещё клубящегося в ней и вокруг сновидения. Снился Тон-Ат, и страшен он был не тем, что явился из мира мёртвых, а что ощущался живым и тогда, когда она проснулась. В хрустальной спальне его не было, но явственный след того, что он был тут только что, сохранялся. Он вовсе не был добр и ласков взором, как при их совместной жизни, а пугал отстранённой холодностью, чуждостью.
— Ты думаешь, — сказал он, — что цветочные плантации, уходящие в бесконечность, словно в забвение, и тающие в синей дымке, стирающей горизонт, они твоё прошлое? Нет. В них таится и твоё будущее. Подлинное. Не иллюзорное. В отличие от увлекательных скоротечных игр в вечную любовь. — Может, он так и не говорил, но образ плантаций в размытом синем мареве был именно таков. Их вернувшаяся реальность была непереносима. Девять лет затворничества и ожидания, как тяжёлая взвесь вовсе не растворились в её счастье, а взбаламученные сном поднялись на поверхность, в явь. Как будто Тон-Ат и был тем, кто бережно хранил субстрат безотрадности в некоем сосуде, и вот принёс и выплеснул на неё.
Рудольф спал, раскинувшись почти поперёк постели. Всей своей фигурой, коротко остриженной головой, чёткой правильной лепкой лица с закрытыми веками, своей абсолютной каменной неподвижностью он показался вдруг в бледном предутреннем свете, лишенным теней, фантастической выдумкой. Или, если он был реальностью, то она была блёклой выдумкой. Пугаясь окружающей неподвижности, она отчаянно завозилась, как будто проверяла себя на подлинность. Тут же завозился и Рудольф, сменив свою позу. Нэя прижалась к его спине. Он был живой горячий, гладкий и родной. Жизнь с ним была уже настолько привычна, что казалась обретённой навек. То несовпадение его страсти и её страха, что произошло в первую близость после примирения, было давно забыто. Она осторожно, вкрадчиво будила его, ища спасения от призраков, наполняющих тоской, металлический вкус которой казался забытым. Рудольф повернулся к ней. Ещё досматривая свои сны, он понял, чего она хочет и шёл навстречу. Утренняя любовь была как эхо любви ночи. Раскалённые любовники превращались в томных и ленивых. Но и под полусонной игрой был скрыт взаимный огонь, только притушенный, редуцированный как бы самой этой фазой суток, серой и бесцветной.