Даурия
Шрифт:
— А что их звать-то? Обождите, — скоро сами придут, — ответил он.
— Раз не хочешь, тогда наша убивай будет тебя, — сказал унтер и велел стать ему к стене зимовья. Солдаты отступили шагов на двадцать от стены и по его команде стали целиться в Лазо. Он видел по их веселым лицам, что они хотят просто попугать его. Но когда они выстрелили залпом и пули пробили стену близко от его головы, ему стало не по себе. Однако делать было нечего, следовало терпеть. С плотно сжатыми губами стоял он не шелохнувшись, глядя себе под ноги.
Унтер выбрал кедровую шишку покрупнее, положил ее ему на шапку и выстрелом из револьвера сбил ее, скаля в улыбке широкие зубы. Это понравилось солдатам,
Вдоволь поиздевавшись над ним, японцы оставили его наконец в покое и ушли. Он подождал, пока они не скрылись из виду, и только тогда почувствовал, что весь в поту. Забежав в зимовье и достав из выемки оружие, он пошел своим путем, часто оглядываясь по сторонам. Все пережитое казалось ему кошмарным сном.
Когда он вернулся в лагерь и рассказал о своем приключении, все решили, что оставаться больше в тайге нельзя. Рано или поздно японцы наткнутся на них. Разбившись по двое, пошли они тогда к линии железной дороги. Балябин и Богомяков держали путь к Амуру. Они надумали перейти на китайскую сторону и оттуда уже выбираться в Забайкалье. Василий Андреевич и Павел Журавлев пробирались на разъезд Нанагры, где у Журавлева были хорошие друзья. А Лазо и его ординарец Виктор Попов, беззаветно преданный ему молодой казак из Шарасуна, направлялись в Рухлово — там жил Агеев, машинист с бронепоезда.
Через четыре дня очутились они в Рухлово у Агеева. От него Лазо узнал, что Ольгу семеновцы арестовали, но за неимением улик освободили, и она тоже находится в Рухлово. В тот же вечер Лазо встретился с ней, и они стали думать о том, как им выбраться оттуда во Владивосток. От Агеева им было известно, что делалось в те дни на станциях и в поездах. Пассажиров обыскивали, и белые офицеры без конца проверяли у них документы. Всех подозрительных арестовывали, избивали, а некоторых расстреливали на месте.
После долгих раздумий и советов с Агеевым Лазо пришла в голову счастливая мысль. Однажды он спросил у жены:
— Скажи, Оля, похож я хоть малость на китайца?
— Немножко похож. Разрез глаз у тебя чуточку косой. Только этого мало. Вот если бы тебе еще усы и брови на китайский манер подбрить, тогда, глядишь бы, и за китайца сошел.
— Тогда попробуем рискнуть.
— Что это еще тебе взбрело, Сергей? — удивилась Ольга.
— Видишь ли, Агеев рассказал мне очень важный для нас факт. Здесь при белых снова вошли в моду нравы, которые существовали на Дальнем Востоке в царское время. Китайцы считаются здесь существами низшего порядка. В пассажирские вагоны их не пускают. Ездят они только в теплушках. Там их обычно битком набито, и на эти вагоны мало кто обращает внимание. Ни белые, ни японцы не контролируют теплушек с китайцами… Не сделаться ли нам с тобой до Владивостока китайцами?
— Рискованно, Сергей, но я согласна.
И они решили рискнуть. С помощью Агеева выбрали поезд, который отправлялся из Рухлово ночью. Узнав, в какой из теплушек едут китайцы, они благополучно забрались в нее и забились в самый угол на верхние нары.
Утром смуглые обитатели теплушки были немало удивлены тем, что с ними едут русские, но ничего не сказали. Успокоило их, должно быть, то, что Лазо немного походил на китайца. Они поговорили между собой и перестали обращать на русских внимание.
За длинную дорогу несколько раз раздвигалась дверь теплушки и в ней появлялись физиономии белогвардейских офицеров. Не потрудившись заглянуть в теплушку,
— Ходек черт несет. Навоняли, как козлы, — и заканчивали свое возмущение крепкой руганью.
Но один раз Лазо сильно перепугался. Это было в Хабаровске, где по перрону все время разгуливали калмыковцы, чубатые люди зверского обличья с нагайками в руках. Один из них заглянул в теплушку. Долго разглядывал китайцев, а потом спросил:
— Эй вы, твари! Большевики у вас тут не прячутся?
— Большевики нету, господин капитан, — дружно ответили сидевшие возле дверей и пившие чай китайцы.
Калмыковец постоял с минуту, плюнул им в котел и с матерщиной задвинул дверь…
Через двое суток Лазо уже был во Владивостоке, где скоро началась самая яркая и значительная полоса в его героической жизни.
XX
Лесная коммуна курунзулайцев находилась в диких дебрях тайги. От последнего охотничьего зимовья было до нее восемнадцать верст. На рассвете пятого сентября Фрол Бородищев, младший брат которого Варлам, в прошлом учитель, был одним из организаторов коммуны, повел Романа и Федота в это верное пристанище для всех, кто не сдался на милость врагов в черную осень восемнадцатого года. По глухому переулку выбрались они из Курунзулая, переехали через заболоченную падь и двинулись прямо в ту сторону, где над зубчатыми лесными хребтами краснели зажженные зарей облака. Тянувший с зари студеный ветер быстро прогнал одолевавшую Романа дремоту. Он закинул винтовку за спину и поднял, укрываясь от ветра, воротник шинели, изредка взглядывая на маячившую впереди косматую папаху Фрола.
Верстах в десяти от Курунзулая Фрол свернул с колесной дороги на едва приметную охотничью тропу. Скоро тропа привела их к быстрой горной реке, полной острых камней и белой пены. За речкой тропа пошла петлять среди чернокорых лиственниц и обросших лишайниками валунов, потом круто полезла в хребет, на макушке которого курилось сизое облачко. На скользкой от инея крутизне пришлось спешиться и вести коней в поводу. Из-под копыт их непрерывной струей текли по тропинке мелкие камни и, подпрыгивая, летели более крупные. Тяжелый подъем одолели не скоро. Только в полдень очутились на перевале, где росли коренастые лиственницы, похожие на рыжие щетки, повернутые щетиной на юг.
— Отчего тут деревья такие потешные? — спросил Роман у Фрола.
— А здесь, паря, девять месяцев в году такой ветер с севера задувает, что любой сук либо сломит, либо к югу повернет. Высоким деревьям он верхушки, как ножом, срезает, а раскидистые с корнями выворачивает.
На гребне перевала перед путниками широко и зазывно распахнулась таежная даль. Унимая одышку, как зачарованный, глядел Роман на голубые хребты. Словно гигантские волны окаменевшего моря, тянулись они без конца и края во все стороны, сливаясь на горизонте с ясным небом. В прозрачной оранжевой дымке тонула на склонах ближних хребтов тайга, тронутая охрой и киноварью, синькой и тушью. Серебряными щитами блестели в тайге озера, красными копьями торчали утесы, опаленные солнцем. Трижды окрикнули Романа Фрол и Федот, прежде чем оторвался он от зрелища, невыразимой радостью щемившего его душу. Много горького пережил он за последние месяцы, но не утратил горячей юношеской веры в жизнь. В полном слиянии с землей и небом, с каждым камнем и деревом почувствовал он снова себя, едва увидел необъятный сияющий мир. И снова, как в детстве, опахнуло его ветром счастливых предчувствий, сделало надолго сильным и деятельным. Быстро поправив на коне седло и подтянув подпруги, он двинулся следом за спутниками, начавшими спускаться с хребта.