Даурия
Шрифт:
Против пушек и пулеметов были у них только винтовки и берданы и на вес золота ценимые патроны. «Неужели я приехал в родные места лишь затем, чтобы погибнуть самому и увидеть гибель людей, которых подымал на восстание?» — думал Василий Андреевич и ругал себя за то, что не сумел своевременно убедить Журавлева и Бородищева в бессмысленности стоянки в Орловской. Во всем он винил сейчас одного себя.
За Драгоценкой он увидел двух женщин верхами на худых лошаденках. К седлам у женщин были приторочены мешки с харчем, старые заплатанные полушубки и два закопченных котелка. Лошаденки их трусили рысцой по
— Чем это кобыл-то кормили? — интересовался один. — Ить они у вас, как пулеметы, трещат.
— Муж у тебя полковой командир, чего ж ты это в рваных обутках? Содрала бы с кого-нибудь! — зло кричал Алене другой.
Завидев Василия Андреевича, обозники умолкали, и шел, перекатывался змеиный шепоток:
— Каторжник едет. Не мог на каторге-то сдохнуть. От таких гадов и житья-то не стало. Чтоб ему первая пуля мозги выбила.
Василий Андреевич нагнал женщин и тогда только узнал их. Это была Алена Забережная и жена Никиты Клыкова.
— Ну, ты, жаба! — ругала Алена непослушную кобыленку и заливалась слезами.
— Что это, соседка, воду льешь?
— Заплачешь небось. Вон какую клячу командир-то мой подсунул. У нее заживо черви завелись. И где только выкопал он эту пропастину?
— Да, возраст у кобылы преклонный. Судя по виду, родилась она в прошлом веке. На ней какой-нибудь дед еще в японскую войну гарцевал. Проберу я Семена. Пусть соорудит тебе коня как коня.
— А ладно ли мы сделали, что с вами поехали? — спросила Алена. — Ведь это ужас что кругом деется. И что оно только будет?
— До самой смерти ничего не будет. К вечеру на Аргунь пробьемся, там нас ищи-свищи. Так что держитесь. — И Василий Андреевич распростился с женщинами.
Семеновские позиции у Георгиевки находились на сопке с двумя конусообразными вершинами. Сопка тянулась параллельно хребту и обрывалась почти отвесно в падь, уходившую на юго-восток. Сбегавшая с хребта дорога огибала сопку и разделялась на две. Одна дорога вела по пади к Артемьевке, другая поворачивала влево на Георгиевку. От хребта до сопки было по прямой не больше версты. Но в одном месте от хребта отходил отрог и сокращал это расстояние втрое. Оканчивался отрог скалистой и острой вершиной, которая была одинаковой высоты с вершинами сопки. У Зоркальцева сидели на ней наблюдатели. Утром и вечером они отчетливо слышали голоса семеновцев и даже переругивались с ними, а днем хорошо видели все, что делалось у них. Но стоило им неосторожно высунуться, как два станковых пулемета начинали бить длинными очередями. Пятеро партизан уже погибли на вершине.
Василий Андреевич, Семей Забережный и Зоркальцев ползком взобрались на вершину. Они проводили личную рекогносцировку перед тем, как принять окончательный план прорыва. Они точно знали, что против них находится какая-то дружина и кадровая казачья сотня. Крутая сопка и пулеметы делали позицию семеновцев очень сильной. Они надолго могли задержать партизан, в тылу у которых все яростней, все настойчивей грохотали пушки. Посылаемые откуда-то с северо-запада снаряды уже рвались в хвосте обоза, сгрудившегося на дороге у перевала, и там творилась
Оценив обстановку, Василий Андреевич сказал:
— Сопку можно взять штурмом. Сил у нас хватит. Но это отнимет много времени, а мешкать нам некогда. Поджимают нас так, что скоро не дадут и вздохнуть. Есть у вас в полках отличные стрелки? Не просто меткие, а такие, что бьют без промаха.
— У меня таких нет, — ответил Зоркальцев и вздохнул. — Хорошие найдутся, а отличных нет.
— Зато у меня, кажется, есть, — сказал Семен. — Устьуровские белковщики, отец с сыном. Вчера они человек десять семеновцев ухлопали. Чисто работают.
— Давай их скорее сюда.
И пока дожидались стрелков, Василий Андреевич объяснил Семену и Зоркальцеву свой замысел. Стрелки должны заставить замолчать пулеметы, когда они откроют огонь по брошенным в атаку спешенным сотням. В атаку пойдут три сотни, две сотни будут поддерживать их своим огнем, а в это время остальные ринутся в конном строю по дороге на Георгиевку. Они должны прорваться туда любой ценой. Если им удастся это, семеновцы либо бросят сопку, либо будут окружены на ней. Все должно делаться как можно быстрей, чтобы семеновцы были буквально ошеломлены.
— В атаку на сопку идешь ты, Александр, а прорываться, Семен, тебе, — заключил Василий Андреевич. — Я пока остаюсь здесь. Когда подойдут сюда со своих позиций наши заслоны, буду прикрывать с ними обозы.
Через несколько минут явились вызванные Семеном отец и сын. Это были коренастые, ширококостные и неторопливые в движениях таежники. У обоих были скуластые, коричневые от загара лица и серые, орлиной зоркости глаза. При разговоре отец шевелил мохнатыми седыми бровями, степенно поглаживал жесткую с проседью бородку и сочно покашливал. У сына вместо усов и бороды пробивался белесый пушок, а над левой бровью синел глубокий шрам. Разговаривал сын то басом, то вдруг тенорком и все поигрывал при этом висевшим на поясе ножом. К ружьям у обоих были привинчены деревянные сошки. Отцовское ружье оказалось немудрящей по виду берданкой с самодельным некрашеным ложем, а ружье сына — новенькой русской трехлинейкой. На обоих были лисьи шапки с длинными кожаными козырьками.
— Что же это ты с берданкой? — спросил старика Василий Андреевич.
— Привык, паря, к ней. Расстаться-то вот и не могу. Привычка, она хуже присухи.
Василий Андреевич рассказал охотникам, зачем они вызваны, и спросил:
— Сумеете снять пулеметчиков?
— Даст Бог — снимем. Как, Федюха, думаешь? — обратился отец к сыну.
— Чего ж не снять. Это можно. Только бы увидеть, — пробасил Федюха, сорвался на тенор и добавил: — Ежели нас вперед не кокнут, успокоим кого хошь. Дистанция, кажись, подходявая.
Отец прищурился, определил расстояние:
— Шагов триста тут. С постоянного попробуем, Федюха?
Они потуже нахлобучили шапки, сняли с себя черно-бурые волосяные куртки и, оставшись в одних синих длинных рубахах из китайской далембы, поползли на самую вершину. Василий Андреевич дал Зоркальцеву сигнал о начале атаки и поспешил вслед за охотниками.
— Видишь, Федюха, где они? — спрашивал отец, осторожно разглядывая из-за камня сопку.
— Вижу, один в седловине, другой на правой макушке. Ты которого себе берешь?