Даурия
Шрифт:
Роман смущенно умолк и принялся теребить темляк своей шашки.
Разговор у Василия Андреевича с командирами шел о том, как и куда уходить из окружения. Зоркальцев предлагал бросить обозы и ночью прорваться на Уров от мунгаловских заимок. Командир Четвертого полка Белокулаков соглашался с нем. Семен молча посасывал трубку и слушал их с явным осуждением. Когда Василий Андреевич спросил, что он думает, Семен коротко отрезал:
— Бросать раненых я не согласен. Надо так сделать, чтобы раненых спасти.
— Раненых мы, конечно, не бросим.
— Тогда все пропадем! — запальчиво воскликнул Зоркальцев.
— Не пропадай раньше времени
Ночью, когда вернулись разведчики, у Василия Андреевича созрел окончательный выбор. Он решил прорываться на восток, к Нерчинскому Заводу.
Семеновцы, надеясь на большой гарнизон в Заводе и зная, что единственная дорога на Аргунь проходит всего в восьми верстах от него, оттянули все свои кавалерийские части с этого участка на север. На направлении прорыва стояли у них какие-то дружины в деревне Георгиевке и пехотный батальон в деревне Артемьевке. Пехотный батальон, конечно, серьезная сила, но дружины стойко драться не могут. Кроме того, нужная партизанам дорога проходит как раз через расположение дружин. Правда, всего в десяти верстах от дороги, дальше на север, стоит целый казачий полк, только все должно произойти так быстро, что семеновцы не успеют перебросить полк к месту прорыва.
«А вдруг успеют?» — подумал Василий Андреевич и представил, что произойдет тогда на узкой, петляющей среди гор и лесов дороге, на которой одних обозов будет около тысячи телег. Какой кусок семеновцы успеют откусить, такой наверняка и проглотят. Необходимо сделать так, чтобы этот полк белые не могли снять оттуда, где он сейчас стоит. А для этого надо держать их там в постоянном напряжении и в уверенности, что именно на том участке разыграются все события.
И Василий Андреевич решил отправить две сотни на север и ложной атакой отвлечь внимание противника от главных партизанских сил.
С этой целью уже в третьем часу утра вызвал он к себе Романа и командира сотни газимурских приискателей Ивана Махоркина. Оглядев их с ног до головы, спросил:
— Как у вас в сотнях народ настроен?
— Вполне на уровне, — ответил Махоркин за себя и за Романа, покручивая русый ус.
— Так, так, — усмехнулся Василий Андреевич. — Значит, на уровне? — И, помедлив, переспросил: — На уровне предстоящих задач, что ли, Иван Анисимович?
— Совершенно точно, — подтвердил Махоркин.
— Тогда слушайте, зачем я вас вызвал. Прорываться мы будем на север. Ваши сотни первыми пойдут в атаку на Ильдиканский хребет. На нем окопался целый семеновский полк. Либо вы собьете его, либо погибните. Но я верю, что вы сумеете пробить дорогу. Ваши сотни я знаю. Подобрались в них почти сплошь рабочие, а это народ боевой и сознательный. Пушками их вдруг не испугаешь. Пусть поучатся у них другие, как надо выходить из окружения. Это пригодится нам на будущее
«А правильно ли делаю, что не говорю им всей правды?» — спросил себя Василий Андреевич. Он почувствовал острую жалость к Роману, который стоял перед ним подтянутый и серьезный и глядел на него так лихо и преданно, что можно было не сомневаться, что Роман скорее умрет, чем позволит хоть в чем-нибудь упрекнуть себя.
«Нет, — после краткого колебания сказал себе Василий Андреевич. — Все решил я правильно. Если сказать им, что настоящая атака будет в другом месте, невольно станут они действовать с оглядкой назад. Вздумают беречь себя и своих людей, а из-за этого может сорваться все. Пусть лучше погибнут две сотни, но спасут тысячи… Ромка! Ромка! — вздохнул он, глядя в синие прищуренные глаза Романа. — Хороший ты парень, племяш мой! Горько мне будет потерять тебя, но иначе я поступить не могу. В моих руках оказалась судьба восстания, судьба Забайкалья. И если я посылаю тебя на смерть, то не собираюсь щадить и себя. В этом мое оправдание перед тобой, перед Махоркиным и перед собственной совестью».
— Ради такого дела не мешало бы нам патронов подкинуть, — перебил его размышления Махоркин. — У нас ведь раз, два — и считать нечего.
— Патроны будут. Отдадим последний наш запас. Штук по пятьдесят на брата придется. Ну, и гранат десятка три подкинем. Это все, что я наскреб.
— Тогда все в порядке. Встретимся на хребте или совсем не встретимся, — сказал Махоркин и взглянул на Романа, желая удостовериться, как отнесется он к его словам.
— Встретимся, не может другого быть, — спокойно отозвался Роман и резким движением руки сбил на затылок свою папаху.
Прощаясь с ним, Василий Андреевич спросил:
— Как думаешь действовать?
— Трудно сказать сейчас. На месте виднее будет… Во сколько начинать?
— Начинайте ровно в шесть. Давай сверим часы.
Они сверили часы. Потом Василий Андреевич положил ему руку на плечо и сказал:
— Ну, держись, племяш. Иначе я поступить не мог.
— Знаю, дядя, знаю, — ответил Роман и, торопливо пожав ему руку, пошел из школьного класса, с которым было так много связано у него воспоминаний из поры беззаботного детства.
От школы Романа как ветром занесло к дому Дашутки. Долго стучался он в сенную дверь Козулиных, прежде чем заспанный голос Дашуткиной матери спросил, кто стучится. Роман назвался и попросил позвать Дашутку. Она вышла к нему на крыльцо босая, с шалью, накинутой на плечи. От шали пахнуло на него запахом мяты. Он взял Дашутку за руки:
— Ну, как ты живешь? Не обижают тут вас?
— Нет, не жалуемся.
— А я проститься зашел. Уходим сейчас. Утром будет у нас большой бой. На прорыв идем.
Дашутка заплакала, прижалась к нему. Он поцеловал ее в губы и в щеки, а потом глухо, как бы через силу, сказал:
— Если не вернусь, не поминай лихом. А теперь прощай, ждут меня, я ведь на минутку забежал, — он круто повернулся и шагнул с крыльца.
— Постой! — крикнула Дашутка и, догнав его, сняла с себя нагрудный крестик: — Вот, возьми от меня. С этим крестиком дедушка наш две войны отвоевал и ни разу раненым не был.
— Ну, вот еще. Не верю я в эти крестики, Даша, — растроганный ее порывом, он ласково положил ей руки на вздрагивающие плечи, с чувством сказал: — Милая ты моя, милая… Спасибо тебе за все, за все, — и, поцеловав ее в лоб, не оглядываясь, пошел из ограды.