Даурия
Шрифт:
— Ленину? А кто он такой, Ленин-то?
Словно вспомнив самое приятное и значительное в своей жизни, дядя Гриша улыбнулся мягкой и доброй улыбкой.
— Это, Андрей Григорьевич, — самая светлая личность в России. Нет ему равных ни по уму, ни по знаниям. Всю свою жизнь он борется за правду, за хорошую жизнь для всех, у кого на руках мозоли.
Внимательно слушавший его Семен взглянул на свои широкие, в неистребимых мозолях ладони и, ничего не сказав, придвинулся поближе к нему вместе со стулом.
— Гляди-ка, куда замахнулся! — воскликнул Андрей Григорьевич. — И как же это мы про такого
— Ничего удивительного в этом нет. Таким людям при царе ходу не было. Чаще всего в своей жизни они за решеткой сидели или кандалами по этапу названивали. Владимир Ильич тоже хлебнул горького вволю — побывал и в тюрьме и в ссылке. Ваша Сибирь-матушка давно знакома ему. Он бы и теперь сидел в какой-нибудь захолустной сибирской стороне, если бы не обманул полицейских ищеек и не выбрался за границу. Оттуда он руководил борьбой и работой нашей большевистской партии, которую он и создал из самых смелых и честных людей. Даже на Нерчинской каторге доходил до нас его голос. А теперь, когда самодержавие свергнуто, Ленин не усидит за границей ни одного дня. Можно смело сказать, что скоро он вернется, и трудящиеся всей России будут почитать его за большие его дела.
— Эх, хоть бы раз поговорить с таким человеком и узнать, как нам с кривдой разделаться, нужде и горю по загривку дать, — сказал с загоревшимися глазами Семен.
— Многое, дружище, можно узнать из ленинских книг. Написал он их немало. И в каждой книге его — великая правда о прошлом, настоящем и будущем.
— Где их, книги эти, в нашей стороне возьмешь, да и грамота у нас, стыдно сказать, — огорченно вздохнул Семен.
— Ничего, и книги до вас дойдут, и подучитесь вы.
— Для ученья возраст не тот, да и житуха не позволяет.
— Учиться никогда не поздно. Вы вот на свою житуху жалуетесь, а я разве лучше вас жил? Я, брат, двенадцать самых лучших моих лет на каторге провел. Тяжко приходилось, а я учился. Рядом с вонючей парашей сидел и букварь зубрил. Зато теперь не хвастаясь скажу, многих насчет грамоты могу за пояс заткнуть.
— У вас, видно, голова другая, покрепче нашей.
— Дело не в голове, а в охоте, — усмехнулся дядя Гриша. — Если захотите, можете и вы грамотным сделаться. Я вам очень советую. Хоть вы и жалуетесь на свою голову, а вижу я, что голова у вас светлая, — и, положив свою руку на плечо Семену, он уже без улыбки, строго сказал: — Учитесь, пригодится ваша грамота при хорошей жизни.
Разговор затянулся далеко за полночь. О многом спрашивали Улыбины и Семен дядю Гришу, многое порассказал он им. От него узнали они о вековечной народной борьбе с царями и боярами, с помещиками и капиталистами. Особенно удивил он хозяев, развернув перед ними историю их собственного сословия. Никак не думали они, что повелось казачество от уходивших на поиски счастья и вольной жизни крепостных мужиков, что были казаки первыми, кто подымался много раз в далекую старину за волю народную с острой саблей да меткой пищалью в руках.
Больше всех был взволнован и увлечен рассказами дяди Гриши Роман. Еще в двухклассном училище узнал он, что были на русской земле Разин и Пугачев. Но его учили там считать их ворами и душегубами. А они, оказывается, совсем другие. Подымали они народ в бой за лучшую долю. Дядя
Долго не решался он заговорить. Но под конец не вытерпел и сказал из своего угла:
— А ведь наш-то поселок от пугачевцев повелся.
Дяде Грише эта новость была в диковинку. И Роман остался доволен, когда увидел, в какое неподдельное возбуждение привели дядю Гришу его слова.
— Да что ты говоришь! — воскликнул дядя Гриша. — Вот не думал, что с потомками пугачевцев повстречаюсь. А это точно известно?
Андрей Григорьевич захохотал:
— Точнее некуда… Правду внук говорит. Вот у Семена прадед двадцать лет на Кличкинском руднике отбухал. По рассказам, крепкий старик был. Девяносто лет с лишним прожил. Когда я в Мунгаловский переехал, так его тут еще многие старики помнили… Да и моего тестя-покойника прадед с Яику был. Рваной Ноздрей его звали. Был он, говорят, заклеймен, чтобы убежать не мог.
Ночевать дядя Гриша остался у Улыбиных. Постелили в горнице на полу. Андрей Григорьевич хотел уступить ему свою кровать, но он наотрез отказался. Когда Роман стал тушить лампу в горнице, дядя Гриша приподнялся на своей постели и спросил его:
— Помнишь, значит, от кого ваш род ведется?
Роман улыбнулся:
— Помню.
Утром Андрей Григорьевич пошел проводить дядю Гришу до земской квартиры. Только пришли они туда, как подали лошадей. Политические стали усаживаться в телеге. Дядя Гриша крепко пожал Андрею Григорьевичу руку и снова горячо поблагодарил за радушный прием.
— Всегда заезжай, ежели в наших краях бывать придется. Меня в живых не будет, так у сынов дорогим гостем будешь.
— Спасибо, Андрей Григорьевич, спасибо, — сказал дядя Гриша, залезая в телегу. Ямщик ударил по коням, телега загромыхала по дорожным камням. Андрей Григорьевич снял с головы папаху и, махая ею над головой, крикнул:
— Счастливо доехать!
Дядя Гриша, обернувшись, тоже махал ему шапкой. К Андрею Григорьевичу подошел Сергей Ильич, криво усмехаясь, спросил:
— Это что за родственничек у тебя завелся?
— Пошел ты к черту! Молод еще, чтобы учить меня! — огрызнулся Андрей Григорьевич. — Я знаю, что делаю.
— Сам себя позоришь, вот что, — продолжал приставать Сергей Ильич.
Тогда Андрей Григорьевич замахнулся на него костылем:
— Уйди, шкуродер, с глаз моих!
Из толпы, сбежавшейся проводить политических, кто-то крикнул:
— Трахни его, дед Андрей, костылем! Пусть не вяжется.
— И трахну, видит Бог, трахну, ежели не отстанет!..
Сергей Ильич плюнул, выругался и поспешил уйти. Андрей Григорьевич постоял, поразговаривал с казаками и тоже направился к дому. Дорогой он вспомнил, что забыл спросить у дяди Гриши — большевик ли его Василий. И, подумав, решил: «Большевик, как пить дать большевик. Иначе бы они с Григорием Александровичем и друзьями не были».