Даурия
Шрифт:
— Отчего же это?
— Оттого, что быть безоружными нам никак нельзя: вдруг буржуи и белопогонники старые порядки вернуть надумают. Чем их бить будем? Вот и пробивались мы кое-где пулеметами.
За столом напротив Никиты сидел Иннокентий Кустов. Гулять он пошел ради вернувшегося с фронта племяша Ивана Гагарина. Вымочив никлые усы в огуречном рассоле, сидел он, слушая рассказ Никиты, и с трудом ворочал отуманенными глазами. И вдруг, перебив рассказ Никиты, сердито сказал:
— Не то!
— Что не то? —
— Говоришь не то… Хвастаешься, а хвастаться нечем. Плохие вы казаки, пальцем вас делали да лыком шили. Курицы, а не казаки. Войну провоевали, домой без погон вернулись. Послушались какого-то там Ленина.
— Ты, Кеха, вот что. Ты меня ругай, а Ленина лучше не трогай. Знай меру, — сказал помрачневший Никита и, распаляясь, повышая голос, добавил: — Ленину ты в подметки не годишься, так что лучше пей да помалкивай.
Если бы смолчал Иннокентий, могло бы все этим и кончиться, но он вздумал оборвать Никиту:
— А ты не покрикивай тут, не шеперься. Не тебе, голоштанному, учить меня. Ты ведь казенными штанами грех свой прикрыл, а туда же — я да я.
— Вот как! — поднялся с лавки Никита. — Значит, голоштанный я? — Злая синева переливалась в его уставленных на Иннокентия глазах, малиновыми пятнами покрылось сухое скуластое лицо.
— Дядя, дядя, — зашептал Кустову его племянник-фронтовик Иван Гагарин, — не распекай ты его. Горячий он, у пьяного у него голова без хозяина. Его распалишь, а потом и не сладишь.
Но Иннокентий не утихомирился. Он стукнул по столешнице кулаком, заорал:
— Вместо того чтобы германцев и турцев завоевать, вы домой разбежались. Ждали вас тут, таких-то. Вояка! Со смутьянами снюхались. Уговорили вас, а вы… Куда царя-то умыли? Бубновый туз вам на спину.
Никита кинулся к нему, норовя схватить его за горло.
— Ах ты, буржуй недобитый! Кровосос! Все вы тут сволочь на сволочи. Подождите, скоро узнаете, как у бога бабушку зовут.
— Кто бурзуй? Ты это кого лаешь? — Встал между ним и Иннокентием Платон Волокитин. Он поднял над головой тяжелые, как кузнечные молоты, кулаки и пригрозил: — Кто меня бурзуем назовет, того вот этими кулаками придушу.
Никита нагнулся, выхватил из-за голенища нож. Платон поднял над головой табурет, а Иннокентий, испуганно заголосив, бросился в запечье. Вспыхнул невообразимый гвалт. Крепкий суковатый пол горницы заходил ходуном. Выкручивая руки Платону и Никите, повисли на них разгоряченные люди. Никиту скрутили быстро. Но Платон, напружинив плечи, рванулся, и полетели во все стороны державшие его казаки.
— Платон! Брось дурака корчить! — перекрывая все голоса, прокричал Герасим. Силач присмирел.
Никиту повели домой Тимофей Косых и Иван Гагарин. С порога выдираясь из накинутой на плечи шинели, он, задыхаясь, прохрипел Иннокентию, попавшему ему на глаза:
— Попомнишь ты меня, лысая говядина.
— Катись давай, катись… Разорался тут. Герой мне нашелся! — возбужденно грозил ему вдогонку кулаком Иннокентий.
Приведя Никиту домой, Тимофей и Гагарин долго уговаривали его, чтобы он разделся и лег спать. Напуганная его видом жена, миловидная и застенчивая казачка, которую в поселке звали Натальей Никитихой, постелила ему постель. Рухнув мешком на кровать, Никита сказал:
— Ну ладно, спать так спать. Всю мне радость отравил этот косоротый Кеха. Дай-ка мне воды, да со льдинкой, а то нутро огнем горит.
Наталья подала ему ледяную воду. Он выпил весь ковшик, запрокинул на желтую подушку свою буйную головушку и уставился глазами в прогнувшийся, плохо выбеленный потолок. На правом виске скоро-скоро пульсировала у него синяя жилка да чуть подергивалось веко правого глаза.
— Ну, Никита, давай спи. А с Кехой мы завтра по-другому поговорим, — сказал ему, подымаясь уходить, Тимофей.
— Сон придет, так усну, а не придет — куролесить буду.
Тимофей и Гагарин попрощались с Натальей и ушли. Никита закинул под голову руки, закрыл глаза, дыша неровно и часто. Наталья убавила в лампе огонь и стала расплетать свои волосы, глядясь в расколотое зеркало, висевшее на стене. Вдруг Никита сел на кровати и обратился к ней с вопросом:
— Наталья, ты меня любишь?
— Еще спрашивать вздумал. Разве без этого не знаешь?
— Да как же ты меня можешь любить, ежели мне сегодня у всех на виду в глаза наплевали, а я сдачи не дал?
— Не чуди, Никита, не чуди. Никто тебе в глаза не плевал.
— Ну, ежели не в глаза, так в душу наплевали. А это в сто раз обиднее. Понимаешь ты, дура? — И, пересев с кровати на стул, Никита начал торопливо обуваться.
Наталья метнулась к нему, схватила его за руки.
— Отстань лучше, — прикрикнул на нее Никита, — а не то вперед Кехи пришибу.
Но Наталья держала его за руки и все старалась уговорить.
Тогда он оттолкнул ее от себя с такой силой, что она ударилась головой об угол шкафа и упала на пол, потеряв сознание.
Надев сапоги и шинель, Никита сорвал с простенка свою винтовку и выбежал из избы.
От Косых, изрядно подвыпив, компания повалила на Подгорную улицу. Захмелевшие бабы мели подолами дорогу. Толстая, в белой кашемировой шали, казачка пустилась в пляс. За ней важно, как индюк, вышагивал Канашка Махраков, наигрывая на скрипке. А вслед за ними широко рассыпались по улице казаки.
В узком, скользком проулке и повстречался бабам Никита. В руках у него блеснула в свете месяца винтовка. Канашка уронил из рук смычок и, обмирая от страха, залебезил перед ним: