Давай сыграем в любовь
Шрифт:
Семьдесят два часа, за которые никто даже не кинулся меня искать. Мэт не кинулся. Сволочь! Вот встречу тебя и придушу собственными руками, засранец!
Хотя…Стоп! В клубе есть камеры и Мэт наверняка видел, кто меня унес оттуда. Значит, он думает, что я удачно развлекаюсь с Чеховым. Ладно. Выдыхаю. Но придушить все равно хочется. А ещё есть просто до обморока. И желудок возмущенно урчит, требуя пищи.
– Шут он и в холодильнике Шут, – хмыкаю, стоя перед раскрытым холодильником и разглядывая пёстрый клоунский колпак на одной из полок. При этом в холодильнике не просто мышь
– Да, милый друг, – вздыхаю. – Я тебя понимаю. Плесень тут совсем не благородная.
Сыр отправляется в помойку, а колпак на голову. И, о чудо! Под ним обнаруживается пакет кефира. И очень даже пригодный для употребления.
– О, мой друг, – встряхиваю пакет, – да вы волшебник, а не клоун, – щелкаю по бубенчику.
В недрах многочисленных шкафчиков и столов отыскиваю миску, сковороду, соль, сахар и даже муку! Точно колпак волшебный!
Встряхиваю головой, и бубенчики тут же отзываются весёлым перезвоном. Фыркаю, замешивая тесто.
– Что ж, мой волшебный клоун, будут и тебе фирменные оладушки моей бабули.
Руки делают все сами: налить тесто на сковороду, перевернуть, выложить на тарелку. Снова и снова. И обязательно попробовать. Ещё горячий, обжигающий язык, но самый вкусный.
– Эх, варенья бы сейчас… – мечтательно протягиваю, наслаждаясь нежным вкусом.
– Варенья нет, только повидло. Подойдёт? – а ведь я даже не услышала, как он вошел. И не испугалась. Любопытно.
– Давай.
И передо мной тут же оказывается банка с яблочным повидлом. И пока я пытаюсь ее открыть, наглая рука Шута стягивает с тарелки оладушек и тянется за вторым. Но получает звонкий шлепок от меня.
– Руки мыть! Быстро!
Командую под озадаченным взглядом Шута. Но он выполняет приказ, на удивление покладисто.
– Я привез еды, – бросает на ходу.
Оборачиваюсь и вижу огромный бумажный пакет на столе, а рядом фотоальбом.
В животе урчит от голода и завораживающих запахов из пакета, но руки тянутся к альбому. Снимаю колпак, кладу на стол.
Альбом тяжёлый, в плотной кожаной обложке. Теплый и мягкий. Бросаю короткий взгляд туда, где скрылся мой спаситель. Слышу шаги. Выглядываю и вижу, как босые ноги убегают по ступеням на второй этаж.
Не сходя с наблюдательного пункта, открываю альбом и зависаю на первой же странице. На глянцевом фото трое молодых людей. Справа высокий брюнет с длинной челкой, падающей на глаза, упрямым взглядом и витым узором татуировки на руке. Слева – типичный ботаник в очках и книгой в руке, но горячий, аж обжигает даже сквозь время и бумагу. Блондин с выбритыми висками и иероглифами, написанными чернилами на коже. Они оба стоят вполоборота и смотрят на брюнетку между ними. Она замерла на кончиках пальцев в пятой позиции так, словно только-только спустилась с небес в своем лёгком, почти невесомом платье. Босая, она смеётся, совершенно счастливая. И абсолютно неземная с глазами цвета поднебесья.
– Красивое фото, – голос Шута звучит хрипло и слишком близко, слишком интимно.
Я
– Это ты, – понимаю я.
– А это? – подушечкой пальца касается брюнета с упрямым взглядом.
Я всматриваюсь в его острые черты, его темные, что ночь, глаза и вдруг вижу его, повзрослевшего лет на десять: сильного, пахнущего чистым искушением. Его, ласкающего взглядом и терзающего губами. И от одной мысли о поцелуе с ним у меня колет губы, так хочется снова станцевать с ним тот сумасшедший танец языков, и в солнечном сплетении вспархивают бабочки.
– Клим, – выдыхаю с изумлением.
Ничего себе! Эти двое когда-то не поделили девушку. То, что они соперники, видно невооружённым глазом, как и наполненные любовью синие глаза брюнетки. Только кого она любит? Кому уже отдала свое сердце? Может, удастся найти ее и…
– А это ты, Кира Ленская.
Наверное, это стресс и выпавшие из жизни семьдесят два часа. Но я смотрю на девчонку на снимке, совершенно на меня непохожую, и смеюсь. Так заразительно, до колик в боку. И осекаюсь, когда ладони Шута ложатся на мои запястья. У него шершавые пальцы. Они поглаживают мягкими круговыми движениями. Касаются круглого шрама между большим и указательным пальцем. Мэт говорил, что я неудачно упала в детстве.
– Тебе было пятнадцать, – говорит Шут тихо. А у меня руки дрожат. И если бы не его хватка, альбом бы давно упал на пол. – Мы в тот день в гараже были, мотоцикл Клима перебирали. Ты прибежала, зареванная. Сказала, что хореограф недоволен твоим танцем.
Я слушаю его тихий голос, щекочущий шею теплым дыханием, и не шевелюсь. Да я дышу через раз, не веря его словам. Это не может быть правдой.
– И ты станцевала, – я чувствую его улыбку. – Среди инструментов и запчастей. Уже в финале не рассчитала прыжок и упала. Гвоздем проткнула себе ладонь. Помню…
– Стоп! – резко перебиваю я, выпуская из рук альбом. Тот с шумом падает на пол. Смотрю на Шута. Его светлые волосы подсохли, и длинная челка падает на глаза, а в карих глазах – искры счастья. – Я не знаю, кто ты.
– Марк…
Вскидываю руку, выставив перед собой ладонь.
– И не хочу знать. Не знаю, кто эта девочка, о которой ты рассказываешь. Но она – не я.
– Ты, – упрямится мой спаситель. Спаситель ли?
– Ты выдаешь желаемое за действительное, – качаю головой. – Полагаю, ты любил эту девочку, а она…
– Конечно, любил, – улыбается…Марк. – Ее, – он выделяет это слово, принимая мои правила этой непонятной мне игры, – невозможно не любить. Хроническая оптимистка. Она верила, что все будет хорошо, даже когда ничего хорошего в ее жизни не было. Верила в любовь с первого взгляда. Ей семнадцать было, а я ей сказки на ночь читал. Ей…и сыну, – он подходит к окну, плечом прислоняется к стенке, скрестив на груди руки.
А у меня перед глазами картинка из лифта: стены, исписанные детской рукой, и мальчишка, рисующий гномов.