Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
День начинался очень рано и длился бесконечно. Но мне его никогда не хватало, так как владения мои были огромны: двор, верхний и нижний парки, фруктовый сад, и сразу же за приземистыми зданиями плотницкой и кузницы начинался Мутенск — веселый, насквозь просвечиваемый солнцем лесок, где водилась земляника, грибы и клады. Грибы меня интересовали куда меньше, чем клады, но сколько я ни рыл своей лопаточкой землю на лесной опушке, до клада так а не удавалось добраться.
Я считал себя безмерно богатым и долго не мог взять в толк, почему мама на мою просьбу купить в Туле какую-нибудь игрушку или книгу обычно говорила: «У нас на это нет денег. Я коплю их тебе на
Хозяйкой имения считалась «барышня» — тетя Леля, старшая сестра моей матери. Она была старой девой, хотя, по моим понятиям, девы не могли быть старыми. Достаточно повнимательней присмотреться к лику девы Марии. — а их в нашей спаленке было целых три, — чтобы убедиться, что у дев не бывает ни морщин, ни седых волос. Позже от отца я узнал, что тетя Леля не владелица усадьбы, а всего лишь арендаторша. А имение принадлежит дяде Коле, который офицерствует в Петербурге, и государь-император его оттуда не выпускает. И что оно, то есть имение, свалилось на Елагиных как манна небесная, отказано по завещанию какой-то бабушкой, вышедшей замуж за тульского помещика Черняева (черный мраморный крест за церковной оградой).
— Пойми, вы — бедные родственники, — говорил мне отец. — Здесь все чужое. Вам лишь предоставили крышу, но и она чужая. Единственная наша собственность — это Манька (речь шла о рыжей кобыле очень почтенного возраста) и шарабан, которые я купил, когда объезжал здешние заводы. Так вот что, брат, надейся только на самого себя. Учись получше и забудь о белых перчатках. (Сам отец умел все: шить, тачать сапоги, плотничать, выдирать зубы, выпиливать лобзиком красивые рамочки, за что и был прозван «великим человеком на малые дела».)
После Февральской революции мы с мамой переехали в город Чернь — мне надо было готовиться к поступлению в реальное училище, — а после Октября и большой дом, и наш флигелек, и все усадебные постройки были сожжены крестьянами.
Да, я жил со дня своего рождения и по февраль 1917 года, то есть целых девять лет, в елагинском имении. Но оно мне не принадлежало, и принадлежать не могло. Но как это доказать? В Тульском архиве не было и не могло быть документа, подтверждающего тот факт, что я не являлся наследником имения, в котором прошло мое детство. Письмо, нацарапанное коченеющими пальцами тяжелобольного отца, никого не убедило. И когда я, уже исключенный из партии общим собранием, вызван был на бюро райкома, секретарь его сказал сакраментальную фразу: «Все дворяне имели латифундии, так что вопрос с Муромцевым ясен».
И эти кому-то и когда-то принадлежавшие «латифундии» лишили меня партийного билета. Тут я и потерял почву под ногами. Обиделся. До того обиделся, что каждая жилка во мне дрожала. Сдавая дела по «Интернациональной литературе», не послушался Динамова, который хотел оставить меня литературным редактором русского издания до восстановления в партии. Не послушался и Михаила Ефимовича Кольцова — он тогда был председателем иностранной комиссии, — требовавшего, чтобы я апеллировал в Московскую контрольную комиссию, а если понадобится, то и в ЦКК. Закусил удила. «Не верите мне, ну и не надо. Не нужен вам, ну и ладно». И, мгновенно собравшись и не попрощавшись даже с друзьями, на которых была у меня глубокая обида, поехал «искать счастья» в Среднюю Азию — в пылающую жаром, сыпучую Туркмению. В конце концов, устроился в Чарджоу, работал как будто бы неплохо, но жестоко расплатился за легкомыслие… От тропической малярии умерла маленькая дочурка, Верочка… А когда я одумался, сердце отошло от обиды, комната в Москве была безвозвратно
— …В Рязани остаться не смог, — говорил Дмитрий, — семью не хотели прописывать. Так вот и оказался в Пензе.
Сколько времени он ворошил свою жизнь? Да уж никак не менее часа. А Кабанов слушал не перебивая, не задав ни одного вопроса. Очень хорошо слушал. И когда звонил телефон, он коротко говорил в трубку «прошу попозже» или «я занят» и поощрительно кивал головой — продолжайте.
Только раз, когда негромко загудел телефон, стоящий на столике особняком от всех остальных, Кабанов знаком попросил Дмитрия подождать и сообщил кому-то на другом конце провода, что по этому вопросу как раз сегодня провел он совещание и может доложить Николаю Михайловичу, как только сводка будет готова. Дмитрий догадался, что на проводе товарищ Шверник.
— Я вам верю, — сказал Кабанов. — Круто судьба с вами обошлась. А вы малодушие проявили. Обиду в карман — и в Туркмению. Но давайте говорить напрямик. Как коммунист с коммунистом. Надеюсь, вы не перестали считать себя коммунистом? Вот это и должно стать отправной точкой нашего разговора. Так вот, помочь вам в самом главном я сейчас не могу. Решить ваш вопрос может только ЦКК. Значит, вам нужно быть в Москве. Сейчас это невозможно. Вступать в партию заново? Гм… Много еще до этого воды утечет. Мы же вас еще не знаем. Но отсекать таких людей, как вы, от всего воюющего народа нашего — непозволительно. Не-поз-во-ли-тель-но! Следовательно, нам предстоит решить, как и где вас использовать с самой большой отдачей. Фронт отпадает, поскольку вы инвалид. Итак, где же?
— Где угодно, Александр Федорович. В моем положении нельзя быть слишком разборчивым.
— Э-э… Вот это уже лишнее, — досадливо перебил Кабанов. — Если где угодно, то зачем вы пришли ко мне? Голова и руки нужны сейчас на многих предприятиях и в учреждениях. Но вряд ли вам имеет смысл пробовать свои силы, скажем, в коммунальном хозяйстве. Не лучше ли заняться искусством?
— Я там был. Но начальник отдела и смотреть в мою сторону не хочет. В театре резко сокращаются штаты. А Дом народного творчества закрывается.
— То есть как закрывается?
— Совсем. На время войны.
— Я этого не знал. Но вы, товарищ Муромцев, идите сейчас в отдел по делам искусств. Я почему-то убежден, что от вас больше не будут отворачиваться. И когда осмотритесь, пожалуйста, позвоните мне. Расскажите о своих впечатлениях. А теперь, простите, не имею больше ни минуты.
Поблагодарив Кабанова, Дмитрий вышел в приемную и, поймав на себе предупредительный взгляд секретарши — он пробыл у первого секретаря больше часа, — подошел к ней.
— Скажите, — спросил негромко, — эти два Степановых, что были у Александра Федоровича, родные братья?
— Что вы, просто однофамильцы. Генерал — начальник гарнизона, а тот, что с орденом, — директор велосипедного завода. А вы, значит, приезжий?
«Видимо, принимают за руководящую единицу», — весело подумал Муромцев.
— Теперь уже ваш, пензенский.
— Вот как! Ну, очень рада. Конечно, у нас теперь не так, как до войны. — И доверительно: — Ужас сколько этих эвакуированных. Не знаем, куда и деть. Вы-то хорошо устроились? В гостинице? Правительственный у нас там вполне приличный.