Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Поэт подошел к столу, положил на него небольшую книжку, неторопливо снял пиджак и повесил его на спинку стула.
«Я буду читать „Октябрьскую поэму“», — сказал он совсем не напрягаясь, но голос его, низкий и глубокий, прозвучал как гуд колокола и протаранил, нет, попросту подавил весь шум зала. Изредка заглядывая в книжку, Маяковский прочел всю поэму, и воздух в зале дрожал и шевелился от его могучего, гибкого баса.
И едва опали аплодисменты, крики, «браво, бис, Маяковский!», «Здорово, спасибо!», и свистки, и змеиное шипение первых рядов, как уже Валерьян Павлович очутился на сцене и принялся доказывать, что поэма Маяковского, которую мы только что слышали, не имеет ничего общего с поэзией, что это вообще нонсенс,
Маяковский слушал, откинувшись на спинку стула и выставив свои длинные ноги далеко из-за стола. Он с ухмылкой смотрел на разгорячившегося оратора, но во взгляде его было что-то грозное.
А Валерьян Павлович кружился по сцене, как колоссальная летучая мышь. Всё на нем развевалось: и пелерина, которую он почему-то не сбросил, и лента пенсне, и седеющие пряди поповских волос. Он цитировал Пушкина, Баратынского, шаманствовал по поводу сладкозвучной рифмы, ассонансов и инверсий, швырял в зал отравленные дротики латинских изречений и ехидно хихикал. В заключение он авторитетно заявил, что если б, не дай господи, поэзия Маяковского была включена в школьную программу, он, Валерьян Павлович Расторжинский, вынужден был бы тотчас же подать в отставку, ибо не сумел бы прочитать своим ученикам футуристические упражнения здесь присутствующего пиита. Он так и сказал: «пи-и-та», — и, победительно сверкнув в сторону Маяковского золотым пенсне, сошел со сцены. Худосочные старые девы в ложе зашуршали шелком и заплескали ладошками.
Тут меня будто подтолкнуло, и я заорал: «Эй, гражданин с бородкой, вы же синтаксиса не знаете!» — «Ты что, совсем сдурел, Митька, — испуганно зашептал Сотников. — Он же во второй ступени преподает». В нашу сторону повернулось множество голов. «Ага, это что-то интересное. Прошу на сцену!» — возгласил Маяковский.
«Вот так влип», — подумал я и полез на сцену. Не то чтобы я боялся публичных выступлений… Не раз приходилось мне ораторствовать и на площадках, где бесконечными рядами стояли пионеры, и на комсомольских конференциях, и на массовых митингах пролетарской молодежи. В глубине души я считал, что из меня может получиться неплохой Дантон или, на худой конец, Дюмулен. Но говорить о Маяковском в присутствии самого Маяковского! Бр-р-р…
Жар опалил мне щеки, и ладони стали влажными. Черные диковатые глаза Маяковского смотрели на меня выжидающе. «Дайте мне на минуту вашу книжку, товарищ Маяковский», — попросил я. «Возьмите».
Я шагнул к самой рампе. «Тут предыдущий оратор, — начал я, — распространялся насчет того, что стихи Маяковского невозможно читать — язык сломаешь. Всё это чистая выдумка и клевета на нашего любимого революционного поэта. Предыдущий оратор, хоть он и преподает во второй ступени и, может, знает латынь, не умеет расставлять знаки препинания. Вот, товарищи, послушайте меня». И, невольно подражая Маяковскому, я размеренно и громко стал читать вступление к поэме. Прочел, положил книжечку на стол и, небрежно бросив: «Вот так-то, гражданин в пенсне», — направился к своему месту.
Мне здорово аплодировали, и даже Маяковский несколько раз хлопнул в ладоши.
А в перерыв я вышел в фойе. Там у стены стоял длинный стол, и на нем лежали разные книги, написанные Маяковским. Их продавала какая-то девчонка в розовой крепдешиновой кофточке, а торговать помогал ей сам поэт. Каждому купившему книгу он давал свой автограф. Книги были тоненькие и стоили недорого. Их расхватывали быстро и жадно.
Я кое-как протиснулся к столу и, нацелившись на отдельное издание «Октябрьской поэмы», полез за деньгами. Но не тут-то было! «А, мой юный адвокат, — приветливо пробасил Маяковский. — Вам нет надобности совать рублевку. Книгу вы получите даром». И он тут же написал своим толстым «Монбланом», заряженным красными чернилами: «Моему адвокату, на память. В. Маяковский», и одним росчерком нарисовал смешную
Пузатенький и плешивый нэпманчик вертелся возле стола, умильно поглядывая на Маяковского. «Что вы смотрите на меня, как на бутерброд с икрой? — спросил Владимир Владимирович. — Хотите купить какую-нибудь книгу? Так я вам посоветую вот эту». И Маяковский ткнул пальцем в самую толстую книгу в твердом переплете.
Пузанчик повертел книжищу, посмотрел цену и поморщился: «Дороговато… Но если вы, Владимир Владимирович, напишете мне какой-нибудь стишок…» — «Охотно, — перебил его поэт. — Гоните трешницу, и я напишу». Зелененькая бумажка, вытянутая из замшевого бумажника, перешла в руки продавщицы, а Маяковский раскрыл книгу и попробовал писать. «Э, неудобно. Подставьте спину». Счастливый покупатель, невзирая на свое остроконечное брюшко, согнулся пополам. «Низковато. Не по моему росту», — пробурчал Маяковский. «А так удобнее?» — «Пожалуй». И «монблан» забегал по титульной странице. «Экспромт?» — полюбопытствовал нэпман, боясь шевельнуться под тяжелыми руками поэта. «Ну вот, владейте». Пухлые пальцы с обручальным кольцом и перстнем цепко схватили книгу. «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда… Что же это вы написали, Владимир Владимирович? — жалобно завопил толстяк. — Ведь это же, кажется, гм… Пушкин?» — «А вы разве Пушкина не чтите? — под общий хохот грозно спросил Маяковский. — Дайте-ка сюда. Птичку забыл нарисовать». И едва уловимым движением пера изобразил маленькую птичку с разинутым клювом…
Жаль, что писатели пробыли в общежитии недолго. Ведь так было приятно после длинного дня неторопливо попить чаёк и поболтать о том о сем с правильными, понимающими тебя с полуслова людьми.
Но на другой день после отъезда писателей появился Андрей Курасов.
Это был маленький щуплый человечек, с ежиком жестких волос, узкими глазами и хилыми рыжеватыми усиками. По его туго набитому «совнаркомовскому» портфелю я принял Курасова за очень ответственного работника и подумал, что каши с ним, пожалуй, не сваришь. И в самом деле, Курасов оказался нелюдимым и молчаливым.
Я сидел в круглой гостиной и пил чай.
Курасов вошел, огляделся, подошел к окну и некоторое время стоял спиной ко мне, сунув руки в карманы и высоко подняв узкие плечи. То, что фамилия его Курасов, я узнал случайно, когда он передавал талон направления коменданту.
— Ты надолго в Москву? — спросил я.
Курасов то ли не расслышал, то ли не захотел ответить. Постояв еще немного у окна, он сделал правильный круг по комнате и остановился перед трюмо:
— Зачем здесь зеркало?
Голос его прозвучал как-то сдавленно.
Курасов опять стал ко мне спиной, но в зеркале я видел его маленькое скуластое лицо с оттянутыми к вискам глазами.
— Поставили, чтобы красивее было, — сказал я. — Хочешь чаю? Я только что заварил.
Курасов продолжал рассматривать себя в зеркале. Словно девчонка, собирающаяся на свидание.
— Что это ты там разглядываешь? — не выдержал я.
— Зеркало… Отличное зеркало. — Курасов хмыкнул и подошел к столу.
— Чай будешь пить?
— Ты комсомолец? — спросил Курасов, уставившись на мой кимовский значок.
— Да. А ты?
Он молча смотрел на меня, и под его пристальным тяжелым взглядом чай показался мне слишком горячим и невкусным.
— А почему ты здесь? — спросил Курасов.
— То есть как — почему? Вызвали на работу в Исполком КИМа, а комнаты пока нет. Вот и дали сюда направление.
— А как там Лазарь?
— Ты знаешь Шацкина? Он у нас больше не работает, отпущен на учебу.
— Да, конечно… Я же читал постановление бюро ЦК. Но вот… запамятовал. — Он провел левой рукой по глазам, будто смахнул паутинку. Рука была короче правой и плохо двигалась в плече.