Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
И еще в моей комнате находилось множество вещей малопонятного назначения. Например, гипсовая статуя — «классический статуй», как выражался Кузьма, — Венеры Милосской в половину человеческого роста. Потом старый граммофон с большущей зеленой гофрированной трубой. Правда, уж не такой большой, как в зальце — там что-то вроде комода красного дерева с бронзой и труба ало-розового цвета, как распахнувшаяся пасть бегемота. Граммофон-голиаф стоял прямо на полу, возле окна, и переливчатый раструб его выглядывал из жирной зелени фикусов и агав, как чудовищный тропический цветок.
Да, весь дом Костылевых распирало от множества вещей и предметов, без которых, прямо сказать, я мог бы прожить хоть целых сто лет. Зачем, например, понадобилась братьям Костылевым отличная двустволка
Лицо Надежды Ивановны покрылось малиновыми пятнами, и она закатила глаза, словно от сладкого поцелуя. Встряхивала шкурки, поглаживала их кончиками пальцев, прижимала к своей плоской груди, даже провальсировала по комнате, держа на вытянутых руках самую хвостатую лисицу. Потом торопливо, оглядываясь по сторонам, погребла все шкурки в сундуке. А сама Надежда Ивановна, между прочим, ходит в ничем не примечательном пальтеце с воротником и манжетами из драной крашеной кошки.
А Липочка носит на серебряной цепочке какой-то туго набитый замшевый мешочек и так ловко умещает его в ложбинке между пышными своими грудями, что и вовсе незаметно. Вообще странные, совсем непонятные люди эти Костылевы. Вот хотя бы такая штука: во всем доме нет ни одной книги, кроме растрепанной поваренной Елены Молоховец и нескольких брошюр по коневодству. Из газет тут признают только «Вечёрку» и читают за ужином отдел происшествий: кто кого убил, обокрал или изнасиловал. Гостей не принимают, — во всяком случае, за два месяца, что я у них квартирую, никто, кроме ветеринара, к ним не захаживал. Говорят они, что люди завистливы: плохим глазом посмотрят, и обязательно какое-нибудь несчастье нагрянет — пожар, зараза, а то и грабители. Больше всего боятся грабителей. Потому и Принца довели до необыкновенной ярости, и запоров понаделали — весь дом щелкает, лязгает и звенит, — и хлыст из кожи носорога всегда под рукой, и недовольство выражают, когда я окно в своей комнате открываю. Но живут между собою дружно, едят все вместе. По воскресеньям Кузьма с Василием «монаха» раздавливают, то есть четверть ведра водки на пару выпивают, а Надежда Ивановна и Липочка домашней наливочкой балуются и после садятся в подкидного дурака играть. Зато в будние дни в доме водкой даже не пахнет. Ни-ни! «Мы не какие-нибудь прощелыги-алкоголики, — внушал мне Кузьма. — Но единожды в неделю ее непременно употребляем из медицинских понятий. Для встряски и оживления организма». И, истребив за обедом четверть водки, братья-наездники даже в лице не менялись, словно в бутылке была не сорокаградусная, а обыкновенная кипяченая вода. Черт их знает, этих Кузьму и Василия! Было в них что-то нетронутое, могучее, вызывавшее даже некоторую симпатию. Уж больно хороши они бывали на ипподроме, когда после удара колокола появлялись на беговой дорожке в цветных детских картузиках, с выгнутыми, как лук, спинами и длиннющими ручищами, натягивающими вожжи. Казалось, захоти Кузьма или Василий, и ничего им не стоит дотянуться своей лапищей до блестящей гривы разгневанного, в ветре и огне рысака, вцепиться в нее и отшвырнуть могучего коня, словно котенка. Никому из наездников не удавалось стать совершенно одним организмом с лошадью и легонькой двуколкой и при этом заставить поверить тысячи людей, собравшихся на ипподроме, что и коляска и животное — лишь инструмент, лишь выражение воли к победе
Наконец я разыскал свои сандалии, переодел брюки и отправился в зальце.
Меня ждали. Большой квадратный стол ломился от снеди: миска с печеной картошкой под салфеткой, знаменитый залом — жирная рыбина в узоре из колечек лука и свекольных звездочек, студень, домашний пирог с капустой.
На маленьком столике, под правой рукой старшей из Костылевых — Надежды, фырчал и сопел ведерный самовар.
Братья сидели друг против друга, сухопарые, белесые, голубоглазые, с рублеными чертами лица, выложив на скатерть огромные темные кисти рук. Только на лице Василия, под самым левым глазом, охватывая всю щеку, багровел подковообразный шрам — след от зубастого «поцелуя» какого-то орловца.
— Вот и закусим чем бог послал, — сказал Кузьма.
— Садитесь, Дмитрий Иванович. Вот и стульчик вам приготовлен, — пропела Липочка и коротким розовым пальчиком показала на прибор возле себя.
Я поблагодарил, сел и тотчас же почувствовал жар пышного и упругого Липочкиного бедра, каким-то чудом оказавшегося так близко, словно мы шли с ней под ручку.
— Кушайте, Дмитрий Иванович, не стесняйтесь, — уговаривала Надежда Ивановна, подталкивая в мою сторону блюдо с селедкой. — Картошечку печеную берите! Ты что, Липа, своего кавалера в забытьи держишь? Потчевай.
— Позвольте тарелочку. — Рука Липочки, обнаженная до локтя, розовая, пахнущая душистым мылом, промелькнула возле моей щеки и подхватила тарелку.
— Селедочку будете кушать? Маслице в горшочке. Да вы побольше, а то сухая картошка в горле застрянет.
Братья молча и сосредоточенно работали челюстями, не поднимая глаз от стола.
Я съел печеную картошку с куском селедки и вдруг ощутил чудовищный голод. Но прежде чем как следует набить рот, я сказал:
— А ужин-то прощальный. Уезжаю я от вас, граждане.
— Чем не угодили, Дмитрий Иванович? — горлицей простонала Липочка и еще крепче прижалась к моему боку.
Кузьма перестал жевать и посмотрел на меня с недоумением:
— Это как же понять? Недовольство какое или причина?
— Причина, Кузьма Галактионович, именно причина, — сказал я. — Учреждение комнату предоставило. Мать завтра из Ленинграда приезжает.
— Ну, это рассудительно. Казенная комната безусловно дешевле вам обойдется. Да и родной мамаше в приюте отказать немыслимо. Но, позволю поинтересоваться, стоящая комната?
— Восемнадцать метров, Кузьма Галактионович, и прямо в двух шагах от работы, — не моргнув глазом, соврал я.
— Отличное приобретение сделали, — одобрил Кузьма а посмотрел на брата.
Василий мотнул головой и гмыкнул. Он не страдал многословием и отлично обходился междометиями.
— А чтобы отметить событие, нужно торкнуться, и не пустыми, — повысил голос Кузьма.
— Так, — подтвердил Василий.
— Да нет же ее у нас, — заволновалась Надежда Ивановна. — Вы же с Васяткой в прошлое воскресенье полную четверть вылакали.
— А ты, Надежда Ивановна, наливкой побалуй из неприкосновенного, так сказать, фонда.
— Угу, — сказал Василий.
И вот уже появился на столе вместительный графин густейшей вишневой наливки и похожие на лампадки стопочки из тяжелого розового стекла.
Налили, чокнулись, выпили.
— А мы к вам, Дмитрий Иванович, с сердечной симпатией… как к родному, — бубнил Кузьма, наливая по второй.
— Да ведь рыба-то всегда ищет где глубже, — встряхнув своими жидкими, обесцвеченными перекисью кудряшками, вставила Надежда Ивановна.
— Верно, — сказал Василий.
А Липочка ничего не сказала, только склонила головку в мою сторону, и я вдруг почувствовал, как круглое и гладкое ее колено припечаталось к моему.
Мы выпили по второй и по третьей. Наливка была вкусная и очень крепкая, и мне захотелось сказать своим хозяевам что-нибудь приятное. Ну, например, что Надежда Ивановна здорово печет пироги, что у меня в комнате очень удобная кровать, а такого пса, как Принц, верно, не сыщешь во всей Москве.
Но Кузьма предупредил мой порыв.