Давайте, девочки

Будинас Евгений Доминикович

Эти длинные и гладкие трубы-поручни, полированные ладонями прохожих и ее ладонями, бесконечно тянулись тогда вдоль витрин магазинов – обувных, трикотажных, москательных, промтоварных, хозяйственных, парфюмерных…

Зимой она мокрой варежкой сдвигала, сталкивала с них липкий снег.

Весной обламывала намерзшие к вечеру ледышки…

Летом…

Летом они вместе не ходили. На лето Ленка с мамашей уезжала к Лысому. Лысый – это ее отчим. Отца она не знала, он умер до ее рождения – под Красноярском, куда его с семьей выселили еще до войны.

Отчима Ленка не любила, он

похож на Олега Николаевича, только ростом пониже и живот у него мотался, как арбуз в авоське. Он немец, но родом из Литвы, недавно уехал в какой-то Брауншвейг, заделался там капиталистом, ремонтируя велосипеды. Но своей заграницей Ленка задавалась.

Ленка шла не оглядываясь, а Рыжук тащился сзади, сунув руки в карманы коверкотового пальто и стараясь не уронить свое достоинство, малость пришибленное дурацким спаррингом.

Рядом они никогда не ходили. Идти рядом – это значит выяснять отношения. А с выяснениями легко зайти как угодно далеко. Они и заходили далеко, после чего Ленка срывалась на крик. А если они заходили совсем далеко, на крик срывался он, и Ленка говорила ему, что он упрямый козел и обрывалась. Обежав два квартала, он поджидал ее в подворотне. А она специально заходила к подруге и торчала там еще два часа. И он два часа торчал в ее подворотне, пока она «торопилась», потом они еще выясняли отношения, пока не выходила ее мамаша и не заявляла, что хватит.

Но сегодня отношения они не выясняли, и уходить она не собиралась.

– Может быть, мы немножко ускоримся? – Стоило видеть, как она остановилась. – Или мы совсем выдохлись от наших спортивных подвигов? Ручку, может быть, нам подать?

Могла бы и подождать. Эта ее привычка заноситься, изображая независимость, могла кого угодно взбесить… И вообще ему надоела эта толкотня по магазинам: «Дома на ужин – ничего». Будто нельзя все закупить раньше, или ее мамаше противопоказано прошвырнуться в гастроном за сосисками?

Рыжук замедлил шаги и даже совсем остановился, чтобы невозмутимо закурить. Если она так торопится, пусть и жмет к своей ненаглядной маменьке. Спички от дождя шипели, как от злости, а сигарета сразу намокла, и крошки табака прилипли к мокрым губам.

3

Маленькая позвонила перед обедом. Рыжюкасу показалось, что на сей раз он даже обрадовался: оказывается, ее звонка он ждал, правда ближе к вечеру.

– Слушай, у тебя сейчас кто-нибудь есть? Ну кроме жены…

– А почему – «кроме»?

– С женой не считается… Вот в Вильнюсе, не можешь же ты все время быть один. Значит, у тебя там кто-то есть… Ой, подожди, – она перешла на сбивчивый шепот, – кажется, пришел этот… Он теперь приходит обедать домой каждый день… Я перезвоню…

Она перезвонила ровно через час.

– Ты не обиделся?

Вместо ответа Рыжюкас спросил:

– Ну и как поживает наш жених Дима?.. Я так и не понял, помирились вы с ним или не помирились?

– Ты что! С ним невозможно помириться! Он, как мама, хочет контролировать каждый мой шаг… И заставляет надевать лифчик, даже когда я выхожу за сметаной…

Его неприятно кольнуло.

– Подожди, подожди… Зачем ты мне это рассказываешь?

–

Чтобы все честно. И чтобы ты не думал, что я тебе изменяю. Я никогда никому не изменяла… Просто сначала бывает один, потом другой… Ты даже не представляешь, какой я могу быть преданной.

– От слова «предавать», – зачем-то сказал он.

– Ты что, ревнуешь?! – По голосу чувствовалось, что она насторожилась. – Ты про Диму меня почему все время спрашиваешь, ты ревнивый?..

Рыжюкас засмеялся. Поревновал бы он как раз с удовольствием. Ревность – это как хороший веник в бане. Разгоняет кровь. Правда, с годами и здесь острота проходит. Ну чего бы ему сейчас и не поревновать к морскому офицеру Диме?

– Любви без ревности не бывает, – произнес он с шутливой торжественностью.

– Ты что, и в правду так считаешь?! – ужаснулась она, не заметив его иронии.

Похоже, этот Дима своей ревнивостью ее совсем доканывает, подумал он. И сказал, специально чтобы ее позлить:

– Я не считаю, а знаю. Ревность – это обязательная составляющая настоящей любви. Хотя и недостаточная.

Рыжюкаса веселил этот разговор – в духе их школьных диспутов о любви и дружбе.

Хотя… Полвека назад ему это вовсе не казалось смешным. Он вспомнил, с каким безумием ревновал Ленку к каждому столбу, как презирал ее всеядность,как с ума сходил и бил копытом. Мучился, страдал, как на дыбе, сам извелся и ее изводил. Не знал, как взять себя в руки, и ничего не мог с собой поделать. Снова делал глупости, досадуя на себя и переживая…

И даже не догадывался тогда, как эти страсти украшали его жизнь.

4

Больше всего они ссорились из-за этого пухлого красавчика Витюка.

Тот промышлял на «броде» тем, что загонял шмотки, которые возил из загранки его продвинутый папаша. Из-за предка Витюка и прозвали яблонутым,точнее из-за того, что папаша у него мужик толковый и известный, он даже работает каким-то министром, а Витюк у него не получился. Яблоко от яблони падает недалеко, но тут вышло как-то неудачно: с Витюком папахен яблонулся.Недаром на «броде» говорили: когда отец его делал, он понимал, чтоделает, но не понимал, что делает человека…

Но девицам Витюк нравится. Пухленький, с голубыми глазами. Хотя стоит посмотреть на его руки, когда он, озираясь, выкладывает где-нибудь в подъезде шмотье из сумки, и все понятно. Пальцы у него мягкие как сосиски, да еще в перстнях, как у последнего фраера. Как фраер, он и гоняет с дружками по «броду» на отцовской «Победе». А после танцев они снимают дешевых чувих, загружают их в машину, как мешки с картошкой, и везут оттрахивать на дачу…

До седьмого класса Ленка училась с Витюком в литовской школе; причем тот ухитрился два раза оставаться на второй год – при таком-то папаше! Потом отец пристроил его в торговый техникум, а Ленка перешла в новую школу. Ее мать считала, что будущий филолог в этой странедолжна знать русскую литературу…