Давайте, девочки
Шрифт:
– П-положите с-спортинвентарь и выйдите из зала, – пропел Пенис будто бы спокойно, но подбородок у него дрожал, как котенок на ветру.
А Ленка к ним подходит, уже переодевшись, и говорит, как ни в чем не бывало:
– Какие вы все придурки. Пойдем отсюда.
Одно приятно: что Пенис тоже оказался в числе придурков и молча это съел.
Ленку он, конечно, больше не трогал, а вот что наплел директрисе, неизвестно. От злости она чуть не уволилась, а Рыжуку велела на глаза ей не появляться.
«На память» о школе Рыжему выдали уникальный табель, в котором выведено девять двоек и две единицы (по химии и поведению)
Но никто не знает, где суждено потерять, а где обрести. И еще неизвестно, кому больше повезло: учителям, от него избавившимся, или круглому двоечнику Генсу Рыжуку, который обрел возможность выбора жизненного пути, а заодно и получения трудового стажа, позарез необходимогоему для поступления в институт на год раньше друзей.
Вопроса, поступать или не поступать, у него, как и у всех его приятелей, разумеется, не было. Какие там вопросы, когда кто-то заорал «Атас!», и все сорвались и понеслись, как на сотке с барьерами, к «широко распахнутым дверям институтов», как пишут в газетах. Вокруг только и слышно: «Сколько человек на место?», «Какой проходной балл?».
Куда поступать – ежу понятно. После запуска первого спутника и его «бип-бип!» любой пятиклашка знает, что технари перевернут мир, и расскажет, что такое вторая космическая скорость. При всех двойках и колах, они уважали только физмат. И с Сюниной подачи поступать все, кроме Витьки-Доктора, собирались только в ЛИАП, потому что Питер – это город, а Ленинградский авиаприборостроительный – это фирма. (Бог смеется над нашими планами – но этого они тогда еще не знали. Учиться приборостроению, правда не в Питере, а в Рязани, а потом и в Москве, и в Минске довелось из них одному Рыжуку, что, впрочем, не сделало его инженером или конструктором космических кораблей).
Неясно было только, как он собирается поступать с таким табелем.
Но Рыжук знал панацею: в важности связи школы с жизнью и во всесилии Трудового Воспитания (о чем писали во всех газетах) он не сомневался. Они вообще жили в ногу со временем и мыслили в духе модных идей. Стихи Риммы Козаковой не случайно были переписаны им в альбом у Витьки-Доктора: «Жить вдохновенно, просто и крылато, жить, как мечтают, любят и поют…».
И, оказавшись перед выбором, увы, весьма ограниченным, Рыжий пошел на станкостроительный завод, пока, правда, подсобным рабочим в механический цех.
Это позволило ему много лет спустя в автобиографии для какой-то литературной энциклопедии не без самолюбования написать, что, только поработав в юности подсобным рабочим на заводе, он сумел постичь, как много в учебнике физики Перышкина содержится между строк, и понять, о чем думал Архимед, заявляя, что на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила. Даже если эта жидкость – дерьмо.
Не совсем понятно, правда, что именно он имел при этом в виду – школу или подсобку в механическом цехе, потому что и с завода его вскоре вытурили «за грубое нарушение правил техники безопасности и режима предприятия». И все Трудовое Воспитание, им полученное, свелось к навыку управления ручной тележкой, на которой он подвозил в цех металлические чушки.
Самостоятельно толкать тележку не вполне совершеннолетнему Генсу не полагалось. И приходилось работать с дылдой-напарником, как две капли воды похожим на «клауса»-гармониста с давних танцулек под лампочкой-времянкой. В подсобке его прозвали Килой, признав тем самым абсолютную исключительность доброго килограмма его первичных мужских признаков,
Исключительная мощь этого коромысла легко открывала Киле дорогу к сердцам работниц заводской столовой, которых он любовно называл бахурами.Предпочтение Кила отдавал поварихе Руте с солидным стажем и не менее солидными объемами. «Возьмешь в руку – маешь вещь», – вздыхал он после обеда, сыто и мечтательно отрыгнув. Рыжук глядел на огромные лопаты его передних конечностей, с содроганием представляя размеры этих «вещей».
Кила издевался над ним как хотел, превратив пребывание малолетнего напарника на работе в абсолютный кошмар. И продолжалось это до тех пор, пока однажды, вспомнив уроки Витьки Отмаха, прикинув, что бокс здесь может гарантированной победы и не принести, Гене прибегнул к техническим способам постоять за себя. Однажды он подкараулил разодетого Килу, торопившегося на свидание с очередной бахурой. Разогнав под уклон тележку с ветошью, на которую напарник, как всегда, тут же вскочил на халяву прокатиться, Рыжий отправил ее прямо в ворота «участка старения» – сарая, где было темно и жарко, как в духовке, только сыро и невыносимо воняло. Там станины будущих станков выдерживались, ржавея в агрессивной средепод дождем из смеси соляной и азотной кислоты…
На ошалевшего Килу, выбравшегося оттуда на карачках и в лохмотьях, стоило посмотреть. В руке он почему-то держал ботинок, головой тряс, как вытряхивают воду из уха, а говорил Рыжуку тихое и уж совсем запоздалое: «Рас… сши… бешь, дур-ри-ри-ла!».
В кабинете директора завода ему пришлось в письменном виде изложить свои объяснения по докладной старшего мастера механического цеха Федоровичуса.
– Катиться вниз легко, – назидательно сказал директор под конец их душеспасительной беседы. – Гораздо труднее подниматься… Я бы на твоем месте, – сказал он, явно симпатизируя упрямо нахохлившемуся Рыжуку, – все же попробовал жить как-то по-новому, посчитав случившееся досадным недоразумением…
Рыжук тут же искренне раскаялся, он уже готов был немедленно попробовать жить по-новому. Ну, «как мечтают и поют»…
Но не сложилось.
– Ну что, допрыгался? – ехидно спросил его старший мастер Федоровичус, поджидавший в коридоре.
Рыжук сокрушенно кивнул. И вдруг, неожиданно для себя, непривычно деловым тоном сказал:
– Товарищ Федоровичус, директор просил напомнить вам, что завтра День Парижской Коммуны.
Старший мастер Федоровичус зашел в приемную, сунулся к двери, потоптался, но, видимо, раздумав, вышел. Он был человеком ответственным и на предприятии отвечал за оформление территории.
Назавтра утром заводские корпуса были разукрашены флагами и транспарантами, чем заметно выделялись среди буднично серых и мрачных производственных зданий вокруг. А к обеду, раньше даже, чем флаги успели снять, Рыжук был свободнее, чем любой бывший узник Бастилии.
Приказом директора его освободили от «занимаемой должности» с записью в трудовой книжке «по собственному желанию». Правда, за книжкой Гене Рыжук не зашел, посчитав не вполне приличнымзасчитывать себе в трудовой стаж эти «досадные недоразумения».