Давайте, девочки
Шрифт:
Часа через четыре умытый, посвежевший – в белоснежной крахмальной визитке под справленным с первой получки черным полусмокингом с атласными лацканами, звонко цокая подковками на каблуках наимоднейших туфель «джими», Гене шел в Город.
Кто сейчас помнит, что белые крахмальные рубашки считались неприличными и оскорбляли достоинство обывателей даже сильнее, чем беспредметная живопись и буги-вуги! Рыжук же щеголял не просто белоснежной рубашкой, а сшитой по заказу визиткой – с заостренными уголками воротничка, которую он собственноручно (несмотря на издевательские подколки друзей) крахмалил,
Явно не без удовольствия нанося встречным прохожим оскорбление всем своим накрахмаленным видом, он бодро вышагивал мимо грязных по весне огородов с помойками, развороченными сворами бездомных собак. Выбираясь из горьковатого дыма сжигаемой листвы и навозного смрада, он направлялся в город, чтобы встретить приятелей.
Никогда не сговариваясь, они встречались на «броде», как независимо от переименования – из проспекта Сталина в проспект Ленина – они называли главную улицу города, безраздельно принадлежавшую им, как, впрочем, и все в этом городе, с которым Рыжуку так повезло с самого начала.
– Хо-хо, джентльмены! Все в сборе? – приветствовал фрэндов Витька-Доктор. – Рыжий, маэстро, вы, кажется, опять наизнанку напялили фрак?.. Итак, господа, мы на бал или в бильярдную?
– На кого ты оставил свое предприятие?!! – налетел на Рыжука Мишка-Махлин, уже откуда-то узнавший про увольнение. – А мы-то надеялись, что хоть кто-то из нас выполнит производственную норму на пятьсот процентов!
– И протолкнет вперед буксующие колеса прогресса, – подхватил подколку Сюня.
– Между прочим, на твоем заводе появилось вакантное место коммерческого директора, – без тени улыбки сказал Витька-Доктор. – Заграничные поездки. Брюссель, Окинава, Монте-Карло… Папахен твоего «лучшего друга» Витаутаса обещал составить протекцию. Я ему сказал, что аттестат и диплом ты получишь экстерном. Соглашайся…
И они отправились на танцевальный бал в Дом офицеров.
Они рвались тогда к красивой жизни. И, если уж выбирались на платные танцы, то раскалывались на семьдесят копеек с фрэнда (что было на двугривенный, а то и на два дороже, чем в других танцзалах), и шли только сюда – в роскошный дворец в стиле ампир, где большой эстрадный оркестр всегда начинал танцевальную программу с «Венского вальса» Иоганна Штрауса…
…Рыжюкас любил приходить сюда, на уютную под сенью каштанов площадь, совсем неподалеку от Ленкиного дома и прямо перед ансамблем «старейшего университета Европы», куда и вход стал теперь платным, разумеется, не для студентов, а для туристов.
Это смешно, потому что раньше в плохую погоду они с Ленкой через грязноватый и мрачный проходной дворпробирались сводчатыми коридорами этого «исторического ансамбля», его темными двориками и запутанными переходами со скрипучими половицами дощатых лестниц, чтобы попасть в самую дальнюю аудиторию филфака – маленькую каморку, буквально на два стола, как специально созданную, чтобы здесь беспризорно целоваться.
Но вряд ли туристов туда водят…
Иное дело показывать им бывший Дом офицеров с белоснежной колоннадой под новым флагом республики, где теперь разместилась
Недавно, оказавшись здесь на официальном приеме, Рыжюкас с ностальгической нежностью рассматривал старинный узорный паркет, по которому важно прохаживались дипломаты и даже президенты европейских государств. Тот самый, теперь лакированный, а тогда до зеркального блеска натертый пчелиным воском, паркет, с которого его однажды вытурили за попытку и здесь отколоть запрещенный буги-вуги.
…Конечно, на заводскую подсобку эти залы походили не больше, чем раскошная морская яхта на старую ржавую баржу. С которой Генсу Рыжуку к этой красивой жизни еще предстояло вырваться, получив для начала хотя бы школьный аттестат.
Тут ему, как всегда, помог случай.
Утром он слонялся возле «Хроники» в ожидании первого сеанса. Мать про увольнение с завода не знала, и по утрам Рыжук уходил из дому, как на работу.
Школьный физик и алкаш по прозвищу Ростислав-в-Квадрате возник откуда-то сбоку. Из кармана его засаленного, темно-синего, до самых пят плаща выглядывала чекушка, веселая, как воробей.
– Рыжий! Ты здесь чего? – спросил он, увидев, что Гене готов смыться.
Если в школе Рыжуку и жалко было с кем-то расставаться, так это с Ростиславом-в-Квадрате. В квадрате не потому, что он Ростислав Ростиславович, а потому что его брат Иван Ростиславович преподавал в соседней школе русский язык и литературу, и были они близнецами, похожими друг на друга, как два огурца из одной бочки.
У обоих были засаленные орденские планки на одинаковых, когда-то коричневых, пиджаках в тоненькую, когда-то белую полоску. Но поверить в то, что Ростислав-в-Квадрате воевал, было трудно. Низенький, согнутый, как вопросительный знак, он и мухи не мог обидеть. Мухи, видимо, об этом знали: даже зимой они ползали по ширинке его засаленных штанов.
Когда он совсем не мог вести урок, Витька-Доктор отводил его в «маленькую учительскую», где тот отсыпался до конца занятий на драном диване. А Махлин-Хитрожоп бежал в соседнюю школу за братом Иваном. Иван Ростиславович приходил на урок физики. И тут начинался цирк.
В детстве их, конечно, путали. Близнецов всегда путают в детстве, но их детство давно прошло. Это были старые соленые огурцы из одной бочки, но такие огурцы неразличимы только на первый взгляд. Время оставляет следы даже на очень похожих огурчиках… Кроме того, брат Ростислава был филологом и никогда не знал разницы между Омом и биномом. Правда, в такие дебри он и не забирался, стараясь ничего не объяснять. Только спрашивал, вызывая к доске. Но и здесь он не мог отличить Дизеля от Доктора, а про Рыжука думал, что он отличник Вовик Шмальц.
Поднимался такой базар, что в класс приходила Горькая Мать.
– Иван Ростиславович, – строго говорила она коллеге, которого знала уже много лет. – Я вас очень прошу, идите в свою школу.
Все затихали. А Иван Ростиславович смотрел на нее и, виновато улыбаясь, разводил руками:
– Я вас не понимаю, Лидия Захаровна, – говорил, делая вид, что он – это его брат. – Мне кажется, вы меня с кем-топутаете.