Давайте помолимся! (сборник)
Шрифт:
Неожиданно по его лицу, глазам, лбу, ввалившимся щекам пробегает непонятно откуда взявшийся луч света. Мауля встаёт на носки израненных голых стоп, потрёпанный бешмет не в силах скрыть ширину его вздымающейся груди, пальцы с чёрными скобками ногтей сжимаются в разом отяжелевшие кулаки, из глаз катятся две крупные слезы. «Воин Красной Армии! Спаси!» – шепчут отлитые из стали губы Маули. Во время войны был такой плакат-призыв. Какой великий этюд смог разыграть Мауля, талантлив был, чертяка! Работник МГБ остаётся без слов. Поняв, что проиграл, он лишь машет рукой. Я увожу друга к себе на квартиру…
По дороге мы кратко обо всём говорим. Оказывается, то ли в Томске, то ли в Омске у Маули есть старший двоюродный брат. Когда стало совсем невмоготу, Мауля в надежде на лучшее отправляется к брату. Приезжает и видит, что на месте барака, где жил брат, развалины, нового адреса никто не знает. Мауля с неделю пытается разыскать родственника… чтобы прокормиться, продаёт всю более или менее приличную одежду, обменивает на старьё с доплатой… Мауля не умеет ни воровать, ни зарабатывать чем-либо,
Бросив бешмет в сенях возле козы, входим внутрь дома. Увидев заколоченные досками два из четырёх окна, бедное убранство перекошенного домишки, Мауля со смехом восклицает: «Здесь можно жить!» На наше счастье, хозяйка Ксения Фёдоровна куда-то ушла. О чём мы говорили? Искренне соскучившись друг по другу, какой информацией обменивались мы в тот день? Ничего этого я уже не помню. Высокие слова, великие мысли, бурные устремления впитались в старые стены разваливающегося дома Ксении Фёдоровны. Мы были бескрылыми птицами, рвущимися в небо наших фантазий! Помню слова Маули: «Не помещаюсь я в этот мир!» Затем, почесав спину, добавил: «И мир не помещается в меня!» Помню, что варил картошку. Помню, что собирался слить воду из кастрюли, а Мауля накинулся на меня коршуном, врывал кастрюлю из рук и, подняв, большими глотками начал пить. Когда голоден, в глотку и лёд, и кипяток пролезет, оказывается! «Дурак, это же замечательный бульон!» – сказал он, удовлетворённо вытирая рот ладошкой. Ну что тут ещё добавишь?
Сам голытьба голытьбой, но друга приодеть сумел: дал ему брюки, кирзовые сапоги, чистую, незаношенную рубаху-косоворотку и коричневый пиджак в полоску. Посмотрев на своё отражение, Мауля надолго замолкает. Три-четыре дня попотчевав дорогого гостя, я направляю его пионервожатым в детский дом села Имян, вручив документ – постановление бюро. «Терпи! – прошу, зная непоседливый характер друга. – Ничего другого тебе не остаётся, идти тебе больше некуда! Там перезимуешь. Изредка будешь наведываться в Заинск, и я буду иногда приезжать! Столоваться будешь из общего котла, а деньги не трать, копи».
Через неделю-полторы наш парень возвращается. С утра пораньше приехал, я на работе был. Мауля, не заходя в дом Ксении Фёдоровны, ждал меня, сидя на глиняном фундаменте. Я с укором посмотрел на него, а он: «Нет, не получается, больше не поеду туда. Природа, лес кругом, выделили мне и клетушку, с питанием тоже проблем нет. Картошку ешь, сколько влезет – своя же, не покупная. А мне простор нужен!.. Чувствую, ты тоже отсюда улизнуть хочешь, не так ли? По твоим словам я это понял ещё до отъезда. Мне простор нужен… Свобода!»
Дав денег на дорогу, я проводил его. Проводил и вспомнил великих актёров из пьесы Островского «Лес»: Счастливцева и Несчастливцева92. Да, одноклассники Маули жили богато и красиво, добились многого. А Мауля не вписался в эпоху, не подчинился угнетениям и несправедливости, царившим в то время. Позже я узнал: так и нераспустившийся прекрасный бутон, великий сын татарского народа Мауля Султан повесился в тюремной камере города Горький…
Сейчас вот думаю: сколько горя выпало на одну семью! Мать, приютившаяся у одного сына, но вынужденная отречься от другого… Старший брат не пускает младшего на порог дома лишь за то, что тот беден, горделив и несгибаем духовно… Кочующий из Томска в Омск, из Омска в Томск вечный квартирант, так и не обретший ни своего счастья, ни своего места татарин. И сам Мауля, молодой парень, вобравший в тонкую поэтическую душу все эти беды и сумевший разглядеть через маленькие личные трагедии общую большую трагедию огромной страны… Его яркая звезда ещё долго светила на моём день ото дня расширяющемся горизонте. Оказывается, не все безропотно согласились жить в тесных сталинских ошейниках, стреноженные путами ленинизма, выкрикивая, подобно одуревшей сороке, цитаты из «великих» учений! Среди множества умных фраз Достоевского93 я выбрал для себя одну: «Общество, – говорил он, – бесстрастно взирающее на любое тиранство, – общество больное, разлагающееся». А разве не были яркими звёздочками среди миллионов подавленных, раздавленных режимом соотечественников Хабир Зайнуллин, молодой Гарай Гараев, горделивый поэт Гурий Тавлин? Мауля Султан был Солнцем, но он не смог разогнать заслоняющие его тучи.
В одну из последних встреч с моим близким другом и ровесником, исключительно трудолюбивым, светлым, духовно богатым человеком Шамилем Бикчуриным я несколько раз настойчиво повторил: «Мы прожили жизнь, прошли сквозь сложнейшую эпоху, бывали минуты, когда говорили не то, что хотели сказать, писали не о том, о чём просила душа. Поверив лживым каменным идолам, выпускали книги на потребу их твердолобым сатрапам. Хоть и запоздало, давай опомнимся! Почему ты ни строчки не написал о годах зарождения театрального училища?! Кто-то же должен оставить память о таких великих людях, каким был Мауля Султан! Напиши! Возьмись за это!» Наши беседы происходили в Доме творчества в Малеевке, среди великолепных лесов, во время прогулок по красивейшим местам, невольно наводящим на раздумья. Шамиль после долгой паузы лишь отрицательно покачал головой: «Нет…» Расспрашивал я и у другого ровесника, Айрата Арсланова, о Мауле Султане. Хотя они и не были близкими друзьями, но я надеялся, что чуткий Айрат Арсланов должен понимать, с кем рядом он учился. Но в ответ на свой вопрос услышал лишь надменное молчание.
Я не накладывал на себя рук, мысли о смерти не посещали мою голову. Я в те годы написал много
Я считал, что Гимазетдинов не знает татарского языка, в то время большевики поголовно разговаривали на языке великого собрата! И я, крикнув ему по-русски: «Плевал я на твою характеристику!» – с грохотом захлопнул дверь и ушёл. Нет ничего сподручней русского языка, когда нужно кого-нибудь обматерить!
Смотри-ка, а я иногда бывал и отчаянным, оказывается!
И маленьким людям большие сны снятся…
Опыт есть, какая дверь университета в какую сторону открывается, знаю, гладкие пороги, подводные камни-рифы успешно преодолеваю. Начинавшие вместе со мной в сорок пятом теперь уже на четвёртом курсе. Высокие ещё больше подросли, коротышки в ширь раздались. Девушки завивают кудри по последней моде, картошка изо рта у них уже не виднеется, городские барышни они теперь. С такими лаптями, как я, издалека-а-а разговаривают. Жизнь изменилась, количество курсов увеличилось, и студентов-татар стало заметно больше. Регулярно выходит «дби газета» («Литературная газета»), где студенческие таланты соревнуются в острословии. Встречаются и странные личности – на первом курсе, в одной группе со мной учится автор нескольких книг, популярный писатель, глава семейства, многодетный отец Ахмет Юнус94. В общежитие я не заселяюсь, с прошлого раза воспоминания не развеялись. Глубокие следы от чирьев, выскочивших после многократных простуд в общаге, до сих пор не сошли… Снимаю угол у одной русской женщины на улице Островского. Счетовод от меня не отстаёт, с документами отличника-фронтовика поступает на исторический факультет университета. Гурий – студент пединститута. Встречаемся время от времени. Учусь, пишу, изредка наведываюсь в театральное училище. С Зайнап Алимбековой из Аксубаева пытаемся крутить любовь. На Островского мы недолго прожили, мой однокурсник Нил Юзеев, симпатичный и воспитанный парень, пригласил меня к себе, на улицу Бехтерева, где он снимал комнату у Гильмия-апа Тагировой. Счетовод, понятное дело, увязался за мной. Хозяйка квартиры тоже пишет стихи. Гильмия-апа наверняка испытывала нужду в деньгах, одинокая, нигде не работает, интересно, на что жила эта бедная гордячка, неужели ей хватало перепадавших от нас кутарок?.. В узкой, как могила, комнате мы всё-таки смогли разместиться втроём. Гильмия-апа ходит через нас. Разделили обязанности: Нил снабжает продуктами, я смолоду повар-ас, а Счетоводу досталось мытьё посуды и подметание полов. Нил с утра до вечера пропадает на учёбе, его тянет к наукам, ни одной лекции не пропускает, с девчачьей аккуратностью ведёт подробные конспекты, во всех отношениях пунктуальный, опрятный человек. Во мне, по традиции, сильно скоморошество, не могу быть серьёзным, одеваюсь неряшливо, густые волосы лоснятся и свисают до плеч. Потрясая львиной гривой, приходит Тавлин. Я бережно храню фотографию, на которой мы вдвоём с Гурием. Ох и видный парень был Гурий, тонкий греческий нос, добавляющие аристократизма чуткие ноздри, прямая, ровная спина, горделивая осанка. Белый лоб, крутые дуги бровей, шикарные волосы!.. Если Гурий идёт по Баумана, то все девушки и женщины, забыв, куда шли, табуном увязываются за ним. А сколько утончённых, увлекающихся литературой девушек теряли покой и сон, мечтая о встрече с Гурием. Но он гордец, хвастун, и, как все красивые мужчины, пренебрежительно относится к поклонницам! Однокурсниц называет «Козьи копыта!», ни больше ни меньше. И в целом взгляд, манера держать себя выдавали в Тавлине неимоверно крутого гордеца. Столько времени общаясь с ним, я ни разу не видел его занятым какой-то работой и даже поглощающим пищу! Он мне казался потомком знатного рода, человеком, случайно попавшим в наш, полный странностей мир. Его мама Машук-апа, уроженка села Бурды, была видной женщиной. Белый лоб, умный взгляд, и в манере говорить было какое-то благородство у покойной Машук-апа. Я всегда прощал Гурию и хвастливость, и преувеличения, потому что считал его намного умнее и выше себя. Он частенько прикладывал крепким словцом и советскую власть, и мировой порядок, и царящую повсюду несправедливость… Присутствие Счетовода ни он, ни я не брали в расчёт. Наоборот, в последние годы я специально разыскал Гурия, чтобы свести со Счетоводом. Но Счетовода не оказалось дома. Гурий с удивлением говорил: «Аяз, в моём тюремном деле нет ни одного доноса от Счетовода!» Гурий, Гурий, в тюремных делах фигурируют совсем другие люди!.. Доносы от настоящих, оплачиваемых агентов КГБ никогда не подошьёт в папку, КГБ бережёт своих наёмных «трудяг». Их настоящие имена и фотографии заперты за семью замками, они спрятаны в железных сейфах архивов КГБ. Сегодня не хочу стравливать Гурия и Счетовода. Счетовод тоже дитя своего времени, его можно и нужно понять. Хотелось бы знать только одно: за что же так невзлюбил Счетовод Гурия Тавлина?.. Наверное, мы об этом никогда не узнаем…