Давайте помолимся! (сборник)

Гилязов Аяз

Кто сам не столкнулся, не поработал, тот не представляет состояние комсомола в сороковые годы. Мне поручили организационную работу на местах. Расскажу вкратце. Район большой, разбит на сто тринадцать ячеек. Когда я приступил к исполнению обязанностей, у половины ячеек не было секретарей. А те, что были, никакой работы не вели, взносы не собирались, собрания не проводились. О комсомоле никто не знал, вступать в него желающих не было. Из-под палки нагонят школьников – и баста!

С потёртой бригадирской сумкой за плечами, торя кирзовыми сапогами новые тропинки, отправился я с ответственным заданием разбудить от глубокого сна комсомольцев Заинского района, вдохнуть в них жизнь и вывести на передовые рубежи строительства коммунизма. Весна в самом разгаре! Если отстраниться от действительности, то можно найти много хорошего по весне! Вон вдалеке чёрточки дорог, изредка попадаются полуразбитые телеги, запряжённые вечно грустными, измождёнными меринами… Ненадолго отвлекают путников от мрачных мыслей тёплые ветра и неугомонные страстные трели жаворонков. С первыми же шагами по улицам села душа сжимается и зябнет. Каждая деталь здесь режет глаз, портит настроение: и неказистые, покосившиеся дома, и ворота с выкорчёванными временем петлями, и заколоченные крест-накрест берёзовыми горбылями полуслепые окна с держащимися на честном слове створками, и крыши, с которых чёрная, гнилая солома облетает словно шерсть с шелудивого пса, и полуразвалившиеся, шаткие мосты, и колодцы со сломанными журавлями – отовсюду веет разорением, нищетой, сиротством. На прошлогоднем картофельном поле по колено в грязи и стар и млад ищут «вчерашний день», повылезшую за зиму полусгнившую картофельную мелочь, которую не заметили осенью. Лица их грустны и подавлены, глаза

полны отчаяния. Отощавшие коровы, с выпирающими мослами, с проеденными личинками подкожного овода шкурами, увешанными клочками прошлогодней шерсти, заваливаясь с боку на бок, поджидают у ворот своих хозяев в надежде на укрепляющие солнечные ванны. Из Верхнего аула в Нижний, с правого берега на левый с ветхими котомками за плечами бредут бедняки. Одинокие старухи, осиротевшие женщины, размахивающие спичками рук беспризорные дети. В колхозах – шаром покати. А если в каком-то есть горсточка зерна, то её берегут как зеницу ока. Ни в одном селе не осталось колхозных квартир. Лица поблёкшие, брови нахмурены, глаза глубоко ввалились, чтобы не видеть этого светопреставления. Из плотно сжатых сине-чёрных губ срываются лишь стоны да проклятия. А в сельсоветах и правлениях с неметёными полами, покрытыми струпьями грязи, сидят красномордые, разъевшиеся «сыны народа» в синих галифе, туго заправленных в гармошки голенищ. Райкомовцы, райисполкомовцы, сборщики налогов, милиционеры и ещё чёрт его знает кто – грабители. Отстёгивая от широких, гордо оттопыренных нагрудных карманов ручки с золотыми перьями, они пишут на пугающих, грозных бланках какие-то страшные слова, что-то подсчитывают, подчёркивают. По окончании работы они уходят в сопровождении председателей колхозов, бригадиров, коммунистов-активистов… Телефоны не умолкают, на телефонные провода даже птицы боятся садиться, каких только бранных слов и угроз не проносится по ним. Из райземотдела звонят, уполминзаг стращает, райфо запугивает, райком устраивает разнос… МГБ-МВД стоит только пальцем ткнуть: человек тотчас же пропадает из виду. «Давай, давай!» «Дай!» «Верни!» «Поторопись!» «Мать твою!» «В хвост и в гриву…» «Молоко!» «Мясо!» «Шерсть!» «Мёд!» «Кок-сагыз!» «Отметь Октябрьские, Майские праздники с размахом!» «В день рождения Великого Сталина то, это и это…!»

В посевную и уборочную страду из районов в деревни налетают стаи кровожадных драконов! Сколько, оказывается, раскормленных чиновников жируют за счёт государства! Куда там тягаться с ними известным из истории обжорам! По сравнению с нашими они – лилипуты! Во время сдачи урожая в Заинске не остаётся ни одного милиционера, все они слетаются на скрип тележных колёс, едущих по дорогам неизбывного горя. Украл пять колосков – получи пять лет тюрьмы, за десять колосков будешь десять лет подыхать в адских погребах! В ночную смену выйди, днём до темноты и не думай покинуть поле, если лошадь упала от усталости, сам становись между оглобель. Если после обильных дождей картошку задушил сорняк, хоть умри на меже, но ряды прополи. Ни уважения к тебе, ни снисхождения, ни справедливости. В праздники тебя насильно загоняют в холодные клубы, в мечетях и церквях, где прежде звучали святые молитвы, воцарились откровенная ложь да подстрекательство. Деревенские подхалимы – коммунисты, распахнув сыромятные шубы, по очереди вспрыгивают на сцену, благодарят вождя за счастливую жизнь, получают призы и подарки и друг за другом незаметно уходят на задворки гумна, до слёз и крика доводят безутешных вдов, запуская алчные руки под подолы. И нагрянувшие в деревни напыщенные, мнящие себя важными представители районной власти тоже не обойдены вниманием: источающие дорогие ароматы грузные тела власть имущих гостей по ночам заботливо укрывают заранее подготовленные председателями колхозов местные тётушки-пышки…

Помахивая пустой потёртой сумкой, я хожу от села к селу по протоптанным между полей худосочной приземистой ржи тропинкам. Нигде меня не ждут! Село обескровлено, поставлено на колени. Куда тут обратишься, кого найдёшь?! Если скажешь «из комсомола», на тебя посмотрят, как на дурака. Какой ещё комсомол, кому он нужен?! После таких слов осекаешься, погрустневший. А ведь порученных дел масса! В очередном селе уже три года нет ни комсомольской организации, ни секретаря. А по документам есть и то, и другое… В общем, опять тот же холодный душ: взносы не собираются, новые члены не принимаются, план работы не составлен, кружки не работают… И что важнее всего: не изучается теория марксизма-ленинизма… Молодёжь растёт в абсолютном неведении относительно героической судьбы Великого Сталина! Это – политическая близорукость, политическое преступление… А знаете, что за это бывает?.. За это… В то великое время, когда страна всё стремительнее штурмует коммунистические высоты, когда страны Европы одна за другой входят в социалистический лагерь, как можно смириться с тем, что не работают кружки, в которых каждого учат брать пример с гениальнейшего из гениальных, с умнейшего из умных, с величайшего вождя всех времён и народов Иосифа Виссарионовича Сталина… или это их специально кто-то закрыл? Как вообще могут жить русские и татарские сёла, не изучая столь изумительную биографию? Я со смиренным видом захожу в правление, пью ржавую тёплую воду, зачерпнув стоящей на печи помятой кружкой, прикованной цепью к баку. Слушаю, как председатель общается с более важными посетителями: кого обманет, кого обнадёжит, кому пыли в глаза напустит, жду, когда он немного освободится. На моих ногах испачканные кирзовые сапоги, одежда – перелицованный мамой солдатский бушлат. В кожаной сумке краюшка хлеба да кое-какие мелкие бумаги. Понимаю, догадываюсь, что и в этом ауле меня не подселят в квартиру, не угостят кружкой-другой морковного чая. И хотя я ни разу не услышал: «Кому нужен сегодня комсомол?!», но ясно вижу в глазах этот немой вопрос. Может, поэтому я не могу категоричным тоном разговаривать с начальниками на местах? Видя, как непросто приходится деревням, колхозам и, в конечном счёте, председателям, я понимаю всю пустоту и никчёмность своих доводов и призывов. Ну вот, слетевшаяся к начальственному столу саранча потихоньку убывает, захлебнувшийся словами телефон смолкает, и я, неслышно ступая, робко приближаюсь к председателю, пытаюсь, почтительно склонившись, поймать его взгляд. После моих первых слов: «Я… из Заинска, комитет комсомола…» и без того невесёлое лицо начальника заметно хмурится. Не став выслушивать продолжения моей робкой речи, он кричит притаившейся за печкой беззубой старухе: «Минджамал-тюти!» Затем, посмотрев на меня одним глазом, спрашивает: «Как, говоришь, твоя фамилия?» «Гилязов я, из райкомола!» Старуха, ослабив узел латанного-перелатанного платка, выставляет сморщенное, иссечённое ветрами ухо и внимательно слушает. «Вот… отведи-ка товарища Гилязова к Миннури!»

Чувствуя, как поступь с каждым шагом тяжелеет, я шлёпаю за Минджамал-тюти. А Миннури, оказывается, живёт на другом конце деревни. Через полчаса ходьбы, когда тени удлинились и выползли на середину дороги, шагавшая до этого молча старуха начинает разговаривать сама с собой: «А дома ли вообще эта бездельница Миннури?! Что-то не попадалась она мне на глаза-то в последнее время».

Что это за «последнее время», я вскоре тоже смог оценить, в последний раз старуха Минджамал видела Миннури, когда мужей на фронт провожали… А Миннури якобы когда-то была комсомольским секретарём. Идём мы, идём и приходим к дому с полуразвалившимся, выкрошившимся фундаментом, два окна заложены соломой и заколочены досками. Двора как такового практически нет, от забора остались одни колья. На каждом колышке – по вороне. Завидев нас, они, громко хлопая крыльями, снимаются с насиженных мест, разбрасывая по земле зыбкие тени. Минджамал чёрными костяшками пальцев стучит по синеватой мути окна. «Миннури, Миннури-и-и, вставай, проспишь ведь счастье-то!» Измождённый старик, невзирая на отсутствие забора, открывает шаткую калитку и выходит на улицу. «Миннури дома, Гильметдин-бабай?»

Голос старухи меняется, теплеет. Лицо старика недовольно морщится. «Опять в канцелярию зовёшь, старуха? На займы подписываться? Тю-тю! Избавилась от вас Миннури, иди лови ветра в поле! В Ярославль уехала твоя Миннури, на торфозаготовки. Два года уже там работает».

В этот раз я шагаю впереди бабки Минджамал, и мы с ней, как заблудившиеся утята, друг за другом входим в здание правления. К тому времени то ли вечер наступил, то ли в глазах у меня потемнело, и председатель, как назло, куда-то умчался. После долгих расспросов удаётся выведать у старухи «адрес» парторга, и я отправляюсь на его поиски. Обойдя все злачные места, нахожу секретаря партийной организации на мельнице. Мельница, конечно, громко сказано, от неё одно название осталось. Муку давно не производят. Зато здесь, в мучной пыли, парторг и кривоногий, козлобородый, бочкообразный мельник, одинаковый и в рост, и вширь, ярый

коммунист Мисбах пьют вонючий самогон, закусывая замоченными в солёной воде квёлыми огурцами. Понимая, что я тут не ко двору, всё равно вхожу, другого выхода нет. Парторг, кое-как состроив радостную мину, с картинной улыбкой и искусственным приветствием обращается ко мне: «Да, да, до сих пор, конечно, руки не доходили, но давно пора усилить комсомол, нашу славную молодёжную организацию!» Парторг вместе со мной возвращается в клуб. Оказывается, Миннури, перед тем как улизнуть в Ярославль, передала все папки с личными делами парторгу. Пять-шесть лет тому назад составленные планы, абсолютно бесполезные протоколы совещаний трёхлетней давности с погрызенными подпольными «стахановцами»-мышами краями. Парторг, время от времени касаясь толстыми, густо заросшими пальцами языка, перелистывает пожелтевшие листки. «Аха, на юбилей Ленина мы устроили большой праздник, оказывается… Аха! Мыха!» Парторга будто хорошенько встряхнули, болтает без умолку, сыто рыгает, живот его беспрестанно урчит… А мне хочется быстрее уйти отсюда, до наступления темноты в Средний Багряж добраться – в родительский дом! Доброго ночлега Ленинскому комсомолу не представляют, все вокруг думают, что нас, похоже, комсомольские ангелы кормят, короче говоря, с некоторых пор я поделил район на две части. Если в одну часть иду по делам, ночевать к родителям возвращаюсь. Если в другую направляюсь, то еду беру с собой. Всегда благодарю Создателя за то, что живу среди кряшен, ничего нет лучше для путника, чем солёное свиное сало. Даже малюсенького, своевременно съеденного кусочка достаточно для продолжения пламенной комсомольской борьбы! За всё время героических баталий по увеличению количества активных комсомольцев в районе два раза мне оказали достойный приём. В русском селе Елантово во время уборочной страды меня селят в дом, где столуются комбайнёры. Хозяйка, невысокая миловидная русская женщина, лицо которой щедро усыпано морщинками, лихо ухнув, поддевает ухватом и вытаскивает из широкого рта печи огромный чугунок, на батман воды, не меньше. От ароматов наваристых щей у меня невольно текут слюни. Видавшая виды деревянная ложка с выщербленными краями побывала на своём долгом веку во многих ртах, но никогда, наверное, не приходилось ей столь проворно порхать над столом. Когда я зачерпываю порцию супа, по тарелке бежит волна, но не успевает это волнение улечься, как я вновь погружаю инструмент в ароматную гущу. Когда третья тарелка супа исчезает в моей утробе, хозяйка тяжело вздыхает и, обречённо шевельнув редкими бровями, вылавливает половником кусок мяса размером с добрый кулак! От давно забытого аромата у меня сильно кружится голова. Если бы я не подкрепился тремя тарелками горячего супа, ей-богу, завалился бы на пол… Перепадало ли мне когда-нибудь подобное угощение: вкусный суп, жирное мягкое мясо, ноздреватый пшеничный хлеб? Хозяйка не знала, наверное, по каким пустяшным комсомольским делам я тут оказался, сам я промолчал. Отобедав, громко рыгаю и, придав голосу максимальной солидности, говорю: «Из Заинска… по государственным делам!»

Во второй раз я наедаюсь от пуза в деревне Верхние Пинячи. Там преподавал наш односельчанин Иван Николаевич Урамов, уроженец Верхнего Багряжа. Улыбчивым, добродушным, симпатичным человеком был Иван Николаевич! Никогда не забыть мне его радушный приём, его уважение и почтение ко мне, его неподдельное гостеприимство. Помню, напекли они картофельные ватрушки и вынесли на тарелке целую гору… Помню, что покушал я сытно, а вот из-за чего остановился: спустился ли до самого подножия «горы» или устыдился изумлённого взгляда хозяина, внимательно разглядывавшего меня, навалившись локтями на стол и подперев ладонью подбородок, сейчас и не вспомню…

От одной бедной деревни я перехожу в ещё более бедную, попадающиеся на дороге нищие уже узнают меня, предлагают кусочек хлеба. Бедняк бедняка узнает издалека, только богатым нет до меня дела. Трудимся, разбираем бумажные развалы, а райкомоловской работе конца и края нет. Ответственная за учёт Елена Мачтакова днюет и ночует в райкоме, но порядок в туго набитых карточками ящиках никак не наведёт. Уходящих на фронт парней принимали в комсомол, что называется, на ура. Устраивали митинг, спешно заполняли учётные карточки и… складывали их на тёмные полки. Разбираться, состоял ли новоиспечённый комсомолец на учёте в родном селе или нет, не было времени. У сотен парней остались двойные карточки. И ни один из них не забрал эти бланки с собой. Парни разлетелись из района, кто-то погиб, кто-то пропал без вести, а у нас – головоломка, потому что на гиблом болоте учёта они до сих пор – живы и здоровы. Стоит мне вернуться из какой-нибудь деревни, как меня тут же кидают на помощь Мачтаковой. Смотрю на огромный ворох картонных бланков и шепчу Елене: «Давай сожжём эту кучу!» Елена, чуткая и осторожная девушка, курносым носом кивает на фанерную перегородку, за которой сидит первый секретарь: «Тс-с… Нельзя!»

Мой друг детства Гурий Тавлин вернулся с войны и живёт в родной деревне, мы часто с ним встречаемся, оба в ту пору бредим литературой. Оба – активные члены кружка Василия Багряшевского. Гурий удивляет нас своими новыми стихами на русском языке. Я удивляюсь, почему он не пишет на татарском, – оказывается, всему виной увлечение Гурия поэзией Надсона и Байрона. Я и сам в то время книги, что называется, проглатываю. Физический голод удовлетворить нечем, но для духовного пища находится, мой русский заметно улучшается, читаю классиков, остервенело накидываюсь на русских писателей. Глотаю живьём! Здание райкомола, подобно кавказской сакле, наполовину врезалось в холм. На верхнем этаже большевистский штаб – райком партии. К нам тоже приходят газеты, комсомол всегда тянется к знаниям! – старые газеты не выбрасываются, а подшиваются и хранятся в райкоме. По окончании рабочего дня я не спешу домой, ворошу и читаю газеты-журналы, кое-что забираю с собой. Библиотека у коммунистов такая же богатая, как и буфет. При каждом удобном случае наведываюсь и туда.

Интерес к книге в молодости – это поиск. Чтение как один из способов отдыха или ради удовольствия приходит позднее. В молодости тело укрепляешь едой, а сознание – чтением. Я читаю, думаю, память цепкая, мышление быстрое: но о той жизни, которая выпала нам, ни в одной газете, ни в одном журнале не пишут, а написанное отличается от реального как небо и земля! Первая половина газет посвящена восхвалениям Сталина, а вторая – ликующему описанию наших вольных просторов и необъятных широт и торжеству счастливой жизни на этих просторах. А там, у проклятых буржуев… Бедный и несчастный оборванец Жан, скрючившись от голодных колик, мокнет под холодным дождём… Огромные негры чистят ботинки, побираются по мусорным бакам в поисках чего-нибудь съестного… А доблестные сыновья и дочери татарского народа плачут из сострадания. Какие же несчастные эти негры!.. Смолоду запавшая в тебя мысль стремится найти любые пути для дальнейшего укоренения и укрепления. Секреты не могут существовать в одиночку. Наблюдениями, тревожащими молодой разум мыслями хочется с кем-нибудь поделиться, услышать слова одобрения и поддержки, укрепиться в правильности своей точки зрения. Со временем нашлись и такие друзья. Вернувшись домой, я опрокидываю ушат невесёлых раздумий на Гурия Тавлина. Есть в Багряже ещё один человек, которому я доверяю свои мысли. Директор Сарсаз-Багряжской средней школы по-особенному тепло относится ко мне. Постоянно зовёт в гости, топит к моему приходу баню, на стол водружается свидетель многих тайн – пышущий жаром певучий самовар. Я говорю без умолку, никого не боясь. Что в голову придёт, то и выкладываю громогласно и молниеносно. Почему так плачевно состояние наших деревень? Ни земли, ни скота, мужских рук нехватка, в избытке – только проблемы… При всём при этом в твою слабую глотку впиваются всевозможные кровопийцы, нещадно жалят и кусают. На каждом шагу подстерегают сотни хитроумных силков и ловушек. Карательные отряды готовы накинуться на тебя по первому распоряжению. Ну хорошо, пусть будет так. Возможно, есть и причины для такого бедственного положения. Но почему же мы беспрестанно хвалим нашу жизнь, наше неприглядное, бедственное существование? Почему с рождения и до самой смерти мы врём сами и учим врать других? Почему с наших кровоточащих губ, из разбитых властями в лепёшку ртов не слетает ни слова правды?.. Я познакомился со всеми хозяйствами района, побывал практически во всех деревнях, и повсюду видел лишь повальную нищету и голод. Почему так происходит?!

Я, конечно же, не знал доподлинно, «почему?», и поэтому часто с грустью вспоминал своего первого наставника, умного и, я бы сказал, не по годам мудрого Хабира Зайнуллина. К счастью, случилось так, что Гарай Гараев, моими стараниями, устроился на работу в районный отдел культуры, и мы – два старых друга – стали жить в одной квартире. Я открыто делился с ним всем, что случалось со мной в командировках. А он, хотя и не отличался юношеским пылом, всегда принимал мою точку зрения, умел найти примеры из личного опыта, избавлявшие меня от сомнений, помогавшие утверждаться. Только из-за вспыльчивости и юношеской непоседливости Гарая не смогли мы с ним предельно сблизиться и стать закадычными друзьями, готовыми пожертвовать всем ради товарища.