Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
Шрифт:
Но жертву может принести и князь — не зря в урманских землях нет никаких волхвов, а жертвы всегда приносят вожди, они же и гадают. Да и может ли быть более угодна богам жертва, чем принесённая князем, ИХ прямым потомком?! Князем, отмеченным Велесовым знаменом?
Пеший строй расступился, открывая путь к уложенной меж двух валунов краде из коротких сухих брёвен. Двое кметей уже вели от стана рыжего быка. Самая угодная для Перуна жертва! Опричь иной, конечно…
— Не надо, княже!
Кто осмелился подать голос и остановить князя?
На вершине валуна стоял кметь в рваной и наскоро зачинённой кольчуге, с перевязанной головой, на которой
Горяй.
Гонец поневоле, недобрый вестник, принесший Всеславу в Дудичи весть о сожжении Ярославичами Менска. Гонец самочинного воеводы остатков менской рати, Калины лесовика.
— Не надо быка, княже, — повторил Горяй, пристраивая меч меж брёвен. В первый миг Всеслав решил было, что кметь хочет принести в жертву меч — тоже нехудая жертва… но тут строй пехоты дружно ахнул — Горяй выпрямился, распустил завязки, сбросил шелом и кольчугу. И Всеслав понял.
Лучше рыжего быка Перуну может быть только одна жертва.
Знать, жизнь не в жизнь стала Горяю-кметю после гибели родного города, после того, как близкие его если не сгибли невестимо, так в полон угодили — а с того полона навряд ли кого теперь уже вызволишь — угонят менский полон купцы-рахдониты в Гурган да Мазандеран, а кого — и до самой Палестины альбо Египта.
Вот и нашёл себе Горяй лучшую долю.
Ибо какая доля может быть лучше, чем служение самому Перуну, Владыке Молний, в его светлом чертоге?
— Да будет с тобой благословение богов, воин, — сказал князь пересохшими губами. И рыкнул через плечо. — Возжигайте огонь!
Мелькнуло бледное от долгой зимы тело — Горяй с хохотом бросился на меч, хлынула кровь. И почти тут же взвилось пламя, добытое прадедовским способом — меж двумя ровными полешками.
Где-то в стороне, с севера, где клубились свинцово-сизые тучи, донёсся сдавленный рокот грома, закончившийся звонким трескучим ударом! Гром — зимой! Дым от разгоревшегося костра пахнул запахом горелой крови, собрался над крадой в большое облако, которо вдруг приняло виде человеческой головы — Горяевой головы. Иные кмети после клялись, держась за обереги и рукояти мечей, будто он довольно кивнул бритой чубатой головой, сверкнул тёмно-багровый огонь в глазницах.
Перун принял жертву!
Дружный рёв двадцати трёх сотен глоток взвился вверх не хуже дыма — да будет слышно богам в вырии!
— Слава!
— Тебе, господине Перун, — побелелыми губами шептал Всеслав Брячиславич, глядя на пылающий костёр. — И тебе, отче Велес, не возревнуй к брату!
Дунул ветер, и облако дыма рассеялось, потянулось вверх неровным клубящимся столбом.
Снова заревел рог, и строй полоцкой рати сомкнулся, выстраиваясь для боя, а Всеславли ближники поскакали дальше, к правому крылу войска.
А напротив, в полуверсте, строилась для боя иная рать. Рать Ярославичей.
Правы были Брень и Всеслав, верно рассудили полоцкие вожди — тем же самым строем строились вои Киева, Чернигова и Переяславля, Смоленска, Ростова и Тьмуторокани. Потому что не знали строя лучше. Да и ни к чему было знать.
Вчера все вдруг отчего-то поняли, что ждать больше нельзя, что вот оно, подошло. Странно было, что и в полоцкой рати все вдруг исполнились уверенности в том, что вот он, решающий день, пришёл!
Словно боги требовали крови от своих дальних потомков.
Словно хотели наказать большой кровью
Словно хотели укрепиться кровью тех, кто остался им верен, и останется верен в грядущем.
И князья, не сговариваясь, решили — завтра!
— Как мыслишь, Ставко, побьём Всеслава? — Владимир Всеволодич потёр лицо рукавицей, протянул руку за шеломом. Он прекрасно понимал, что впрямую в бой ввязаться ему, скорее всего, не дадут — не для того ли Ставко Гордятич отрядил троих дюжих кметей, чтобы берегли юного ростовского князя? Понимал, что так и надо — для своих лет обладал Мономах необычно трезвым рассудком — навряд ли ему в прямом бою одолеть кого-нибудь из полоцких кметей. И понимал, что случись с ним что-то нехорошее — за единственного наследника переяславского княжьего дома Всеволод Ярославич Ставко не пощадит. Да не особо и стремился Владимир Всеволодич сам рубить обыкновенных русских мужиков. Таких же, какие несут дань его отцу под Переяславлем и ему самому — в Залесье, а доведётся — под его альбо отцовыми знамёнами падут в бою со степняками.
Не дело.
— Помни, сыне, княжья честь совсем не в том, чтобы самому как можно больше ворогов убить, — говорил отец вчера, накануне битвы. — Тем более, в самом первом бою!
— А дядя Святослав! — обидчиво возразил Мономах. Умом он понимал, что отец прав, но всё равно возразил — очень уж хотелось мальчишеской душе подвигов, поверженных ворогов…
— А что Святослав? — пожал плечами переяславский князь. — Святослав будет всей ратью руководить. И сам в бой пойдёт только тогда, когда решающий миг настанет. И потом — Святослав — боец не тебе чета, мало не первый меч Руси! А то и вовсе первый! А ты пока что ни в одном бою не бывал! Потому и говорю — упаси тебя боже в бой в первых рядах рваться. Придёт ещё твоё время!
Мономах молча проглотил обиду.
Но за ночь обдумал сказанное отцом и признал его правоту.
Знал, что будет терпеть. Скрипеть зубами и ждать.
Но шелом надеть надо сразу — стрелы не шутят. Хоть до полоцкой рати почти два перестрела, мало не полверсты, а только дойдёт дело и до стрел.
Ставко Гордятич не ответил своему князю.
— Пора мне, княже! — бросил он, трогая коня с места. Впрочем, на коне ему ехать только до самого строя пешцев, в котором он и будет биться в пешем строю вместе с суздальским пешим полком. Две альбо две с половиной тысячи пехоты в середине строя — Мономах точно не знал сколько. Знал, что старшими там будут стоять сыновья великого князя, Мстислав и Ярополк Изяславичи, потому что основное число пехоты привёл тоже великий князь — овручский, берестейский, туровский и трипольский полки, четыре из семи пеших — от великого князя. Пятый, торопецкий от Ярополка Изяславича, шестой — от Святослава, северский полк, и седьмой, его суздальский. Даже отец не привёл с Переяславля пешего полка, а он, Мономах привёл!
Не заносись! — одёрнул себя, разглядывая рать, Мономах. Зато у отца конная дружина мало не в тысячу воев, а у тебя — две сотни всего!
Самого Мономаха с его ростовской дружиной, новонабранной и ещё ни в одном бою не участвовавшей, Всеволод взял с собой на левое крыло, туда же, где стояли и его переяславские оторвиголовы, заматерелые в боях с половцами и торками.
На правом крыле с киевской конницей стоял сам великий князь. Там и трепетал сейчас на ветру червлёный великокняжий стяг с ярым белым соколом-рарогом и златошитым ликом Спасителя, ведущего свою паству на бой.