Де Рибас

Феденёв Родион Константинович

Графиня Ольга увлекла адмирала в укромный уголок салона и спросила напрямик:

— Осип Михайлович, как бы узнать: окончательно ли Суворов остановил свой выбор на Эльмпте как женихе своей дочери?

— Это можно узнать лишь у его петербургского поверенного — Хвостова.

— Не могли бы вы… — Ольга протянула адмиралу руку, он поцеловал пальцы в перстнях и сказал:

— Для такой женщины, как вы, графиня, можно сделать все, даже не спрашивая причин.

Через день Рибас собирался к Дмитрию Хвостову, но слуга доложил, что дюк

Эммануил Ришелье и граф Ланжерон хотят видеть его.

— У Ольги Александровны я не мог вам сказать всего, что хотел, — заговорил с порога Ланжерон. Рибас с удовольствием обменялся рукопожатием с дюком Ришелье, спросил:

— Удалось ли вам после Измаила побывать в Париже?

— Да. Я похоронил отца и занимался делами по наследству. Потом уехал в Лондон, а когда короля арестовали, я снова был в Париже. Аристократы бежали в Кобленц, но я официально обратился к Национальному собранию с просьбой отпустить меня в Россию. И мне разрешили уехать в Петербург.

— А что же с вашим состоянием в Париже?

— Отец оставил мне пятьсот тысяч ливров годового дохода, — отвечал с улыбкой дюк Ришелье. — Но увы, долгов оказалось значительно больше. Правда, у меня оставалась недвижимость, которую Конвент объявил народным достоянием. Я лишился замка на берегу Луары. Земли были проданы. Моя жена Розалия протестовала, но ее заключили в тюрьму. Впрочем, вскоре освободили. Она живет у родственников.

— Но что же теперь? — спросил адмирал. — Каковы ваши планы?

— Мы с Ришелье возвращались в Петербург через Малороссию, — ответил Ланжерон. — И завернули к фельдмаршалу Румянцеву. Его дворец в Тошанах великолепен! Петр Алексеевич устроил в нашу честь бал. Меня лично поразила строгость тамошних дам. О, они весьма строги. Весьма. Но доложу вам, до какого-то определенного момента. Необходимо терпение, и ты сближаешься не с особой слабого пола, а становишься обладателем райского сада с медовыми грушами… Одним словом, фельдмаршал предложил нам вступить в его полки. Мне в кирасирский, дюку — в полк Военного ордена. И если учесть, что тошанские дамы таинственны, а их роскошные сады не объять до конца, то…

— Императрица должна утвердить наше назначение, — закончил за Ланжерона дюк Ришелье.

— Да! — спохватился Ланжерон. — К французам в Петербурге теперь относятся подозрительно. Мы с Ришелье тут, как две белые вороны, да и рады этому: на здешнем снегу мы не так заметны.

Адмирал обещал замолвить за них слово и отправился к Хвостову. Жена его Аграфена Горчакова, племянница Суворова, угощала стерлядью в сметане, а Дмитрий Иванович завел литературный разговор, ругал стихи Державина, посвященные Суворову.

— Александр Васильевич, хоть и не пиит, а стихотворствует лучше! — восклицал Дмитрий Иванович и читал стихи Суворова:

Царица, севером владея, Предписывает всем закон; В деснице жезл судьбы имея, Вращает

сферу без препон, Она светила возжигает, Она и меркнуть им велит; Чрез громы гнев свой проявляет. Чрез тихость благость им явит.

— Каково? — восторгался Хвостов. — Это пишет воин, знающий дело. А у Державина все звонко, да глупо.

— Скажите, Дмитрий Иванович, а что Эльмпт, он пишет вам?

— Что ни день, то и письмо.

— Хвалит его Александр Васильевич?

— В декабре он определил его единственным женихом Натальи, — ответил Хвостов.

Графиня Ольга встретила это известие без восторга. Спустя четверть часа пригласила его в комнату, где за столом сидел Платон Зубов и что-то писал. Затем он вышел в центр комнаты, заложил руки за спину — звезды на расстегнутом кафтане разошлись в стороны, а кружева под фамильным раздвоенным подбородком блеснули бездной бриллиантов. Рибас коротко доложил о делах на Черноморье.

— Мордвинову я укажу, — сказал Платон. — Вам разрешено брать войска во все работы. Что еще? Какой проект вы подготовили на этот раз? Наш век войдет в. историю, как век проектов.

Рибас подал приготовленные бумаги.

— А если коротко? В двух словах? — попросил Платон.

— В Хаджибее не заселено и четверти всех участков. Прибывают, в основном, купцы. Мастеровых не хватает. Им нужно дать льготы при поселении. У меня в гребном флоте полтысячи вольнонаемных греков и албанцев. В зимнее время им нечем заняться. У многих семьи. И желающих поселиться в Хаджибее достаточно. Дело за средствами.

— Я подумаю об этом, — сказал Платон.

— Льготы привлекут единоверцев из заграницы, — начал было адмирал, но Зубов вдруг спросил о другом:

— Почему, адмирал, у вашего города нет приличного названия? Зачем сохранять турецкое?

Рибас вспомнил, с каким удовольствием Потемкин, осуществляя Греческий проект, называл новые города на греческий манер: Херсон, Ольвиополь, Симферополь… Но угадывая ревность Зубова к прежнему фавориту, сказал:

— Когда я брал Хаджибей, мы искали брод через Тилигульский лиман. Артиллерия там тонула. Приходилось переправлять ее на байдарках. Но пленный татарин показал нам старый греческий брод у самого моря.

— К чему вы клоните?

— На Тилигуле возле Хаджибея еще до рождения Христова была греческая колония.

— И что же?

— Именем греческого поселения было бы прилично назвать город.

— Вот и назовите.

— Увы, за давностью лет никто уже не помнит, как оно называлось.

— Так пусть этим займутся наши бездельники-академики! — воскликнул Платон.

Он подошел к столу, взял исписанный лист бумаги, поморщился: — Мне, помимо прочего, приходится быть в должности свата. Наш Голиаф без ума от Натальи Суворовой. Вот что я пишу ее отцу.