Де Рибас
Шрифт:
— Господа, расчеты и чертежи хороши, но совершенно необходим макет моста. Без него нам нечего ломать копья.
На этом и порешили. Две недели в мастерской кадетского корпуса новоявленный мостостроитель сооружал модель. Когда она была готова, он представил ее в Академию, но на заседание явилась половина того числа академиков и адъюнктов, что собиралась в первый раз. Сторож Академии, нанятый за полтину, усердно дул мехами в паруса, и средняя часть модели моста, опирающаяся на колесики, легко закрывалась. Собравшиеся вновь отложили окончательное решение, потребовав добавки в расчетах.
— А вы думали, что они сразу дадут вам медаль и десять тысяч к свадьбе? — пожимал плечами Виктор Су-лин. К огорчению Рибаса он собирался к отъезду в свое псковское имение.
— Но к свадьбе вы вернетесь? — спрашивал Рибас.
— К свадьбе? — переспрашивал Виктор. — Впереди Рождество. Потом великий пост, во время которого не женятся. Когда вернусь, даст Бог, и ваша свадьба состоится.
Алексей Орлов приехал в середине декабря. Виктор к этому времени уехал из Петербурга. Выждав два дня, Рибас отправился к Орлову, но его адъютант сказал:
— Вряд ли Алексей Григорьевич сможет вам что-то предложить. Мы и сами не знаем, что ждет нас завтра. Во всяком случае, пока лишь решен наш отъезд в Москву.
— А оттуда? В Италию?
— Вероятно.
Итак, оставалась одна возможность — служить под началом будущего тестя в кадетском корпусе. Но служба эта была не по душе майору-самниту. Занимаясь проектом моста в кабинетах корпуса, он вдосталь насмотрелся на возню ротных капитанов с кадетами пяти возрастов. Капитаны выполняли обязанности дядек-воспитателей и тщательно старались блюсти устав, составленный самолично десять лет назад генералом Бецким, принявшим руководство над Кадетским Шляхетским корпусом.
Здесь учились-воспитывались дети дворян с пяти-шестилетнего возраста, а родители давали подписку в течении пятнадцати лет обучения не брать свои чада домой. Двадцать четыре предмета, которые полагалось изучить кадету, были разложены на пять возрастов. Малолетним отделением — мундир василькового цвета — командовала мамка-управительница. Второй возраст — до двенадцати лет — мундир голубой. Третий — до пятнадцати лет — мундир серый. Четвертый и пятый возрасты переходили в ведение офицеров, обучавших военному искусству. Мундиры зеленые с лосиным.
Когда Рибас оставался ночевать в корпусе, в шесть утра его будила труба. Ротные капитаны заменяли кадетам отца и мать: умылось ли чадо, как позавтракало, почему отказалось от обеда, набедокурило в классах, обтрясло яблоню в саду, подралось с враждебным кланом кадетов-артиллеристов… И так до девяти пополудни, когда били зорю ко сну. Это ли занятие для двадцатитрехлетнего майора-неаполитанца? Нет, он грезил блестящим началом карьеры. А семидесятилетний генерал Бецкий вручил горячему мечтателю тоненькую книжечку, изданную в типографии Кадетского корпуса:
— Изучите, мой друг, составленное мной «Наставление воспитателям» и подавайте пример и все правила благородной природы.
Генерал сочетал регламент с благородными мотивами: посредством Кадетского корпуса, школы при Академии художеств, воспитанниц Смольного, над которым он шефствовал, и несчастными из Воспитательного дома, которых он пестовал, Бецкий
— Все это можно только одобрить, — говорил Рибас Насте. — Но…
— Это не ваша стезя? — нежно спрашивала невеста.
— Неужели он рассчитывает дожить до результатов своих трудов?
— Будьте ему преемником.
— Я?!
— Да-да. Для вас хоть и благородно, но скучно. Что же делать?
Рибас как мог затягивал свое вступление в корпус. Этому способствовали рождественские балы, хваткие морозы и то, что Ивану Ивановичу теперь было не до него. У Бецкого появился соперник в лице сына лютеранского пастора из Регенсбурга Фридриха Мельхиора Гримма. Бецкий не раз поминал его, и Гримм прибыл в Петербург в дни бракосочетания Натальи-Вильгельмины и Павла. Он был великолепно принят императрицей, обласкан, устроен по-царски. Что и говорить: литератор и мыслитель состоял в личной переписке и королем польским, и со шведской королевой, и с Фридрихом II.
— Конечно, это человек широчайших интересов, — брюзжал Иван Иванович. — Но вряд ли он способен возглавить российский департамент ума.
— Но его прочат в первые и постоянные советники вашей компаньонки, — говорила Настя.
— Ах, я думаю, это ненадолго, — отвечал Бецкий.
— За ломберным столом он теперь постоянный партнер императрицы. Она каждый день приглашает его в свои покои для бесед, — сообщала Настя.
— Он отлично понимает, что его корреспонденты-монархи в Петербург ему писать не будут. Тут начинается политика. А европеец не позволит себе отдать всеевропейскую известность даже за баснословное жалование.
Конечно, в послеобеденное время, когда Бецкий читал императрице вслух из Гельвеция или Вольтера, а Екатерина вязала, генерал умело интриговал против Гримма. Но и сам Фридрих Мельхиор вежливо отказывался от неслыханных петерубргских благ, а потом сказался весьма больным, и врачеватели прописали ему Италию. Иван Иванович вздохнул свободнее и уделил освободившуюся часть своего времени будущему зятю.
Получив записку от генерала, Рибас не поспешил тотчас отправиться к нему, а дождался вечера, настоенного на морозе с ветром, укутался в подаренную Алешину шубу и в возке через замерзшую Неву покатил по привычному пути. В прихожей дома Бецкого слуга доложил, что у господ гости: у Настасьи Ивановны внизу, и у Ивана Ивановича в кабинете. Рибас поднялся во второй ярус, в кабинете никого не нашел, а из библиотеки слышались голоса.
У многочисленных застекленных шкафов красного дерева, в которых Бецкий хранил коллекцию медалей, рядом с Иваном Ивановичем стоял высокий, весьма худой и пожилой человек в ярко синем кафтане с простыми пуговицами. Когда он резко повернул к вошедшему свою яйцеобразную голову, парик с крохотной косичкой едва удержался на своем месте, и мужчина тотчас поправил его, улыбнулся тонкими губами, а лицо его приняло выражение бесконечной и заведомой приветливости к Рибасу.
— Это жених Насти Иосиф Михайлович де Рибас, — отрекомендовал Бецкий и представил незнакомца: — Господин Дени Дидро.