Де Рибас
Шрифт:
— Вы счастливейший из людей, мсье де Рибас, — возвестил Дидро, поклонившись. — Быть женихом столь очаровательной, столь прелестной, столь разумной, столь образованной, столь подвижной умом и восхитительной женщины — это ли не удел избранников судьбы.
— Благодарю, — Отвечал Рибас, впрочем, ему не понравилось множественное число слова «избранник».
— Моя коллекция медалей пополнилась еще одной, — сказал Бецкий. — Вот она. Признаюсь, мне было весьма лестно получить ее в Сенате из рук генерал-прокурора князя Вяземского.
Дидро рассматривал
— Здесь, Жан, вам сорок лет и ни месяцем больше. Но вы все равно похожи на себя сегодняшнего.
На другой стороне изображалось здание воспитательного дома, перед которым стоял ни больше ни меньше, как памятник Ивану Ивановичу, а к его постаменту дети прикрепляли щит с вензелем «И. Б.». На все это благосклонно взирала женщина, олицетворяющая благодарность, а надпись свидетельствовала, что Бецкий удостоен такой чести «За любовь к отечеству».
Философ положил медаль на место без расспросов. Бецкий показывал и Чесменскую, сообщив, что Рибас участвовал в сражении, и медаль на бракосочетание Павла. Потом из рук секретаря принял новые издания петербургских журналов «Парнасский щепетильник», «Вечера», «Живописец» и передал их философу. Дидро перелистал крохотные журнальчики, но высказался о медали в честь Бецкого:
— Надо было, чтобы гравировщик изобразил на вашей медали кадета. С барабаном или на лошади. А, может, со скрипкой в руках. Эти мальчишки недурно пели и музицировали, когда я был у них.
— A каковы ваши впечатления о кадетском корпусе? — спросил Рибас, не для того, чтобы поддержать беседу, а чувствуя себя обреченным служить под началом Бецкого.
— Я поражен, — отвечал Дидро. — Гельвеций утверждает, что все европейские народы теперь пренебрегают физическим воспитанием. Я написал ему, что на Петербург его утверждение не распространяется.
Вдруг, заслышав женские голоса в кабинете, ни слова не говоря, он быстро вышел из библиотеки. Бецкий и Рибас последовали за ним, и увидели философа совершенно в другом обличье. Он смеялся, целовал руку госпожи Софи де ля Фон, а затем Настину, потом снова госпожи Софи, а у Насти то левую, то правую. Третью, анемичного вида и близоруко смыкающую веки женщину, представили Рибасу как госпожу Вандейль, дочь философа. Тем временем истый француз со словами: «Ваши улыбки растопят все снега» целовал пальчики жены доктора Клерка, который походил на жену тем, что был так же остролиц и имел на носу белую, будто обмороженную горбинку.
— Вы совсем забыли нас, — говорила госпожа Софи. — А беседовать с вами истинное удовольствие.
— Я должен сделать выбор! — восклицал философ. — Мои постоянные колики происходят от продолжительных бесед или от дурной воды?
— Причина ваших колик — вода, но не плохая, а петербургская, — сказал доктор Клерк.
— Ах, если бы знать, я прихватил бы с собой сотню галлонов воды из Сены!
— Что-что, а вода из Сены
— Когда я приехал, — заговорил с бокалом в руке Дидро, — ваша императрица подарила мне этот цветной костюм вместо моего обыденного темного, теплую дорогую шубу и муфту и оплачивает мои расходы. Вы расходуете на меня свое время, драгоценное тепло общения, расцвеченное вашим вниманием. Поэтому мой тост — за ваши расходы, тепло и внимание. Пусть короли завидуют нам!
Госпожа де ла Фон округлила глаза, предвкушая узнать тайну.
— Говорят, ваш друг Фальконе был с вами нехорош в тот день, когда вы приехали.
— Все устроилось, — отвечал Дидро.
— Но он выгнал вас, больного, из своего дома!
— К нему приехал сын. Я не мог у него остановиться. Зато теперь живу у Симона Нарышкина, посла, щеголя, русского парижанина. Правда, меня рано будит изобретенная им роговая музыка, но я не в претензии.
— По Петербургу ходят легенды о ваших встречах с императрицей, — сказала Настя.
— Я говорю с ней с погоде, о политике, об искусстве писать драмы и о горнорудном деле, о видах на урожай, о живописи и о войне.
— И о Клоде Рюльере? — спросила Настя.
— Да, моя маленькая Анастази! — он вдруг бросился к Насте и сел на пол у ее ног. — И об этом щекотливом деле я говорил с вашей императрицей. Ведь когда Рюльер написал свои анекдоты о времени восшествия на престол великой Катрин, мне было поручено купить у него эти анекдоты. Но Рюльер не писатель, а капитан-драгун с тремя тысячами ливров дохода. Я предложил четыреста дукатов за его труд, он запросил двадцать четыре тысячи ливров!
— Но стоят ли его анекдоты такой суммы? — спросила Настя.
— Я не дал бы за них ни су.
— Почему же за анекдотами была объявлена такая охота?
— Тайна и неизвестность — вот что зачастую руководит поступками людей и направляет их интересы. — Он вскочил, схватил головку Насти костлявыми руками, она испуганно дернулась, а философ продолжал:
— Ах, прелести этой женщины способны вскружить головы тысячам смертных!
— Вы о государыне? — спросила жена доктора.
Философ подбежал к ней, потрепал по плечу:
— Да-да, конечно! Она велика на троне. Трон для нее мал. У нее душа императрицы Рима, а чары Клеопатры!
— Как вы меня испугали, — произнесла Настя, придя в себя. — Недаром говорят, что императрица приказала при ваших беседах ставить между собой и вами столик. У нее не проходят синяки от ваших щипков и похлопываний.
Дидро расхохотался, запрокинул голову:
— Синяки? Браво, Анастази. Ваша непосредственность очаровательна. Но где ваш жених? — Он обнаружил Рибаса позади себя, вручил ему яблоко, и, как будто продолжая давний спор, спросил: — А как вы все-таки относитесь к браку, молодой человек?