Де Рибас
Шрифт:
После обеда и краткого отдыха вереница карет и экипажей направилась в ливорнский театр, где давали оперу «Демофонт» российского композитора Максима Березовского. Маэстро учился в Болонской академии и следом за четырнадцатилетним Вольфгангом Амадеем Моцартом был избран в число академиков. Имя его золотыми буквами высекли на мраморной доске, а на стене церкви Сан-Джакомо рядом с портретом Моцарта был написан и его портрет. Об опере «Демофонт» говорили, как о триумфе Березовского перед его отъездом в Россию.
Орлов закупил все ложи в театре. Сподвижники Елизаветы Второй шумно приветствовали
После театра Рибас не отправился со всей честной компанией в загородную прогулку. Из пизанского палаццо приехала Сильвана, чтобы в очередной раз проститься с любовником. Утром без стука в комнату «Тосканского лавра» ввалился Марк Войнович и с возгласом: «Все кончено!» без сил повалился на Рибасову постель. Сильвана поспешно вышла, а спустя некоторое время слуга принес апельсиновый сок для страдающего от вчерашних возлияний графа. Едва он пришел в чувство, Рибас спросил:
— Что кончено? Что вы имеете в виду?
— Птичка заперта в клетке, — отвечал Войнович.
Выяснилось, что вчерашняя загородная прогулка не состоялась. Ее величество вдруг пожелала посетить свой флот, стоящий на рейде. Эскадра салютовала будущей самодержице, прошла кильватерной колонной мимо фрегата, где для Елизаветы Второй затевался парадный ужин, во время которого гости исчезали один за другим, пока незнакомые ей офицеры не объявили, что она арестована вместе с верными поляками, а фрегат снялся с якоря и вышел в открытое море.
В почтовой карете Рибас выехал из Ливорно, но дорога без таких попутчиков, как Кирьяков и Витторио, была скучна. От Лейпцига предстояло повторить уже знакомый путь до Петербурга, но теперь по европейским трактам за каретой бежала весна.
8. Венчание, неудачи, великий маг и выстрел в упор
1775–1773
Алеша несказанно обрадовался возможности уехать из Лейпцига. Он хорошо говорил по-немецки и французски, в русских склонениях спотыкался. Привязанность его к сеньору Джузеппе во время путешествия по Пруссии и Австрии упрочилась. Испанский посланник в Вене Магони, приятель Дона Михаила, принял Алешу за младшего брата Рибаса, который шутя называл подростка Алексеем Григорьевичем, водил по музеям и соборам, объясняя принципы романского и готического стилей.
В Петербург они приехали в середине июня. Город выглядел опустевшим и провинциальным — императрица и двор пребывали в Москве, где предстояли июльские торжества в честь заключения Кучук-Кайнарджийского мира. Рибас гадал: в Петербурге ли Настасья Ивановна, но секретарь Марк Антонович, встретивший их у крыльца, оповестил жениха по-итальянски:
— Сеньора Анастази бывать Москва.
Бецкий не соизволил сойти в первый этаж, но поджидал Рибаса и Алешу на верхней площадке лестницы и был в парадном кафтане, как при встрече иностранных послов.
— Я так рад, мой друг, — сказал
Выслушав ответ, повторил вопрос сначала на французском, потом на немецком, остался доволен бойкими ответами, повел Алешу в кабинет, выслал оттуда дежурного кадета, секретаря, велел прибывшим устраиваться в креслах и приступил к изложению печальной повести. — Вы, верно знаете, мой друг, что ваша бедная матушка умерла в одночасье, когда вы родились. На все воля божья. Ваша матушка была весьма дружна с императрицей Екатериной и перед смертью просила ее позаботиться о вас, принять участие в вашей судьбе. Велики дела ее величества императрицы Екатерины и велико ее сострадание и милосердие, но она не хотела, чтобы о ее протекции знали в Европе, а посему вы пребывали там под фамилией Шкурин. Истинная же ваша фамилия — Бобринский, по названию имения, вам принадлежащего.
Торжественность минуты прервал визг из угла кабинета. Там стояла корзина, из которой пытался выбраться щенок спаниеля.
— Это тебе, мой друг, — перешел на «ты» взволнованный встречей со своим возможным внуком вельможный дед.
Обеденный сюрприз явился в виде июльских арбузов. Иван Иванович с Рибасом был сух и лишь уведомил его о высочайшем повелении: быть при Алексее Бобринском в кадетском корпусе в прежнем капитанском чине, о чем следовало снестись с генерал-поручиком корпуса Пурпуром.
Летняя спокойная Нева, заросшая травой набережная на Васильевском, неказистые кадетские корпуса и величественное лицо Андрея Яковлевича Пурпура, встретившего экипаж у Меньшикова дворца — все это было теперь по-домашнему знакомо Рибасу, и возвращение получилось на радость приятным: генерал-поручик продекламировал из Гомера:
— Весело, путник, зайди к нам, от сердца тебя угостим мы. Беды свои нам расскажешь, трапезу нашу изведав.
— Поздравляю вас с новым чином, — сказал Рибас.
— Знаете новость? — спросил Пурпур.
— В Петербурге начались гонения на красивых женщин?
— Это было. Еще при императрице Елизавете. Она указами запрещала быть на балах красивее ее. У нас учрежден греческий кадетский корпус и гимназия. А шефом назначен генерал Мелиссино, теперешний директор артиллерийского корпуса.
Новость радовала тем, что греки, воевавшие против турок и прибывшие в Петербург вместе с эскадрой Грейга, не брошены на произвол судьбы. Греческий архипелаг по условиям мира оставался во владении султана, и месть османов восставшим грекам была неслыханно жестока.
Генерал-поручик приготовил для прибывших несколько комнат во флигеле за Меньшиковым дворцом и проводил их туда. Плац и коридоры оглашались шумом воспитанников-кадетов, и Рибас спросил:
— Учения в летних лагерях отменены?
— Готовимся высокоторжественно отметить день заключения мира с турками, — отвечал Пурпур.
Устроившись в несколько дней во флигельных покоях, Рибас с Алешей отправился к Витторио, к Виктору Сулину, и тот, выслушав рассказы и сетования Рибаса, сказал:
— Я вижу, вы растеряны. Жизнь сузилась до обязанностей капитана кадетского корпуса. Ну, что же, прожить жизнь с одной идеей почти невозможно. Или вы уже не вспыхиваете при словах Афины, Агамемнон, Эллада?