Дебри
Шрифт:
Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.
– Трудно помнить.
– Что помнить?
– спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.
– То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, - сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами.
– Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?
– Нет, - сказал Адам.
– Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди - тоже люди.
Он
– Но это, - сказал он, - единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.
Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.
– Смотри, - проговорил он.
– Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт13. И я не сефард14. И нет у меня жены-нееврейки - да, дочери великого коммодора Перри15.
Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:
– Вообще никакой жены нет.
Снова помолчал, потом выпрямился и поглядел прямо на Адама.
– Но я богат, - сказал он.
– Да, и прихожу иногда в эту комнату по ночам, когда давно уже спят все три ирландские служанки, и английский дворецкий, и чернокожий повар, и чернокожий поваренок, и кучер, и я остаюсь один, и хожу по этой комнате, и трогаю вещи...
Замолчав, он протянул руку и нерешительно коснулся статуэтки из севрского фарфора на каминной полке.
– Мне приходится дотрагиваться до предметов, чтобы убедиться в том, что они реальны. Что я реален. Закрываю глаза и думаю: Я ли это? Потом думаю: Нет, я бедный еврей, живу в Баварии. Мне приходится делать усилие, чтобы вспомнить, как это со мной произошло. Я богат, владею землей, домами, банками, железными дорогами, но, ты знаешь, я до сих пор держу магазинчик, где продаю предметы первой необходимости, консервы, одежду и всякие мелочи, - он помолчал.
– Правда, теперь это оптовая торговля - и я иду туда каждый день и напяливаю замызганный черный шерстяной сюртук и слоняюсь среди приказчиков, как бедный старый еврей в своей лавчонке на Бакстер Стрит. Да, - сказал он, - каждый день я неизменно прихожу туда и надеваю свой замызганный сюртук.
Он замолчал, и Адам снова услышал его дыхание.
– Я больше не молюсь, - сказал старик.
– Но когда я иду туда и надеваю старый сюртук, который проносил столько лет, это, в своем роде, и есть молитва.
Беглая улыбка коснулась его губ, он пожал плечами.
– Но объяснить этого я не могу.
Тут до них донеслись далекие раскаты. Адам вопросительно взглянул на хозяина. Аарон Блауштайн покачал головой.
– Гром, обычный гром. К дождю. Но канонада была - вчера. И нынче утром - на Второй авеню.
Адам резко поднялся с кресла.
– Я её слышал, - воскликнул он.
– Вчера, вчера вечером. Я думал, идет бой с мятежниками...
–
– Это подошли войска. И нацелили пушку прямо в толпу, и начали стрелять. Они стреляли крупной и мелкой картечью с восьми шагов. Теперь, - добавил он, - каждому в городе известно, что картечь практически полностью очищает улицу на расстояние двух кварталов, считая от жерла. Войска сработали чисто.
– Войска?
– переспросил Адам.
– Да, и свежее пополнение из Геттисберга. Там они убивали мятежников.
– А здесь?
– Здесь, - сказал Аарон Блауштайн, - они убивают тех, кто не хочет убивать мятежников, - и, поглядев на удивленное, встревоженное лицо Адама, добавил: - Прости меня. Разумеется, ирония здесь неуместна. Но когда перестаешь поклоняться Богу, единственное, на что ты можешь положиться это История. Наверное, я поклоняюсь Истории, раз уж человек так устроен, что непременно должен чему-то поклоняться. И наверное, я недостаточно мудр, если позволяю себе отпускать шутки по поводу Истории.
– Я хочу знать, - сказал Адам.
– Что знать?
– Хочу знать, почему они не хотят убивать мятежников.
– Я неточно сформулировал, - сказал Аарон Блауштайн.
– Нужно было сказать - людей, которые не хотят, чтобы их убивали мятежники. Но те, кого сейчас убивают войска, обучались убивать мятежников, - он пристально посмотрел на Адама.
– Прошу прощения. Я цепляюсь за эту тему, как будто болячку расчесываю. Все очень просто: вышел новый закон о воинской повинности, и народ взбунтовался, поскольку не желает идти в армию. Поэтому они разгромили призывные пункты, убили всех чернокожих, каких смогли найти, сожгли сиротский приют для цветных и прикончили бы самих сирот, если бы, по счастью, не переключились на солдат и полицейских, не начали грабить и жечь город. Но...
Он замолчал и вдруг рассеянно отвернулся.
– Что - но?
– спросил Адам.
– Да то, что война будет проиграна, если не ввести всеобщую мобилизацию. Видишь ли...
– он снова замолчал, прислушиваясь к раскатам грома.
– Видишь ли, герои давно повышены в чине до лейтенантов, генералов, или кого там еще... Или, - добавил он, - мертвы.
Он достал сигару, обрезал кончик и чуть было не сунул в рот, но вовремя спохватился:
– Ох, - воскликнул он, вспыхнув от глубокого, даже чрезмерного раскаяния.
– Ох, извини! Виноват, - и протянул гостю портсигар.
– Угощайся.
– Нет, спасибо, - сказал Адам.
Аарон Блауштайн зажег сигару, зажмурился и с наслаждением затянулся.
– А когда герои мертвы, - заговорил он вновь, - то надо же каким-то образом пополнять ряды. Хотя бы и простыми смертными. Которые предпочитают сидеть по домам, делать деньги и спать со своими женами.
Он раскурил сигару, сделал шаг, другой, прикрыл веки и выпустил дым через нос.
– Да, - сказал он, открывая глаза и глядя сверху на Адама.
– Только всеобщая мобилизация может нас спасти. Мобилизация и...