Дебри

Уоррен Роберт Пенн

– Он носил на спине котомку, - добавил он.

– Угу, а потом сукин сын разбогател, - с горечью процедил возница, и Адам увидел, что поводья ослабли, и негр поворачивается к нему. Но повернулся не полностью, а, скосив глаза, продолжал смотреть на дорогу.

– Ты хоть раз слыхал, чтобы негр разбогател?
– спросил возница.

Адам ощутил дыхание этого человека, так он был близко.

– Я не богат, - сказал Адам, и тут его на миг охватило чувство восторга и непорочности. И в этот миг он увидел роскошную комнату Аарона Блауштайна и себя, выходящего из этой комнаты.

Неожиданно, необъяснимо он понял, что спасен.

– Ну так разбогатеешь, - сказал возница.
– Держу пари.

– Не думаю, - холодно сказал Адам.

– Угу, - говорил возница, - самое большое богатство, какое только светит негру, это свобода.

Глядя прямо перед собой, Адам краем глаза видел, что поводья совсем выпали из рук возницы и лежат на крупах лошадей.

– Гляди-ка, - сказал возница.

Адам обернулся.

Негр оттянул воротник ситцевой рубахи и оголил плечо и часть спины. Глянь-ка сюда вот, - сказал он.

Адам увидел старые рубцы - наискось и крест-накрест, серые на темной коже. По спине у него забегали льдистые мурашки ужаса.

– Вот что я имел и от чего бежал, - сказал негр и одернул рубаху резким, завершающим рывком, как будто выполнил свою часть договора. И подобрал поводья.
– Угу, бежал, в Нью-Йоук.

Он хихикнул. Или издал звук, напоминающий смешок.

– Угу, в Нью-Йоук, - сказал он, похмыкивая.
– Сам видел, что там народ вытворяет. Не знаю, что и сказать о них. Ты, значит, просто идешь себе по улице, и вдруг бац - и ты мертв. А ведь этих людей ты и в глаза не видывал до этого. Не-а, ни в каком Нью-Йоуке я не останусь.

Адам перевел взгляд с дороги на деревья, на зеленые луга, зеленые волны холмов. На какой-то миг, меньше секунды, ему почудилось, что он соскочил с фургона, перебежал через луг и бросился лицом в траву в самой гуще зеленых зарослей. Потом безумное видение побега исчезло, как будто его и не было. Но головы он так и не повернул.

– Не-а, не нужны мне никакие Нью-Йоуки, - сказал возница. И снова хихикнул.
– Негра там вообще за создание Божье не считают.

Адам так и не отвел глаза, но зеленых лугов уже не видел.

– В ту ночь, - сказал он, - в ту ночь, в подвале...
– голос его сорвался.

– Да-а?

– Когда вы вытащили меня из воды, вы знали...
– он снова умолк.

– Что я знал?
– спросил возница.

– Знали, что я... белый?
– с трудом выговорил Адам.

Негр, казалось, задумался. Потом сказал:

– Ну-у, наверно. Когда дверь открывали, свет упал тебе на лицо, - он помолчал, припоминая.
– Может, я подумал - не белый, но светлокожий. Всего на секунду тебя осветило.

Потом он издал этот звук, напоминающий смешок.

– Угу, белый, - сказал он.
– Но я не знал, что ты белый еврей.

– Да, - подтвердил Адам.
– Я еврей.

И снова увидел луга, и холмы, и тенистые рощи. Красивая страна, подумал он.

– Вы спасли мне жизнь, - сказал он.
– Спасли. Я ведь не умею плавать. Я испугался, когда вода поднялась так высоко. Я бы попытался выйти. И меня могли убить.

– Могли, запросто, - произнес голос возницы.

Адам

обернулся к нему. И словно увидел его впервые. Увидел сильные черные плечи под ситцевой в красную клетку рубахой, длинные руки, спокойно лежащие на коленях, крепкие кисти в мозолях и шрамах, держащие поводья. Он взглянул на лицо. Кожа была темно-коричневая и гладкая, как на новых ботинках, смазанных жиром. Подбородок крутой, но губы полные и мягкие, с торчащей в углу рта изжеванной соломинкой. Веки нависшие, как будто припухшие, глаза воспаленные. Адам знал, что взгляд этих глаз может быть острым, пронзительным, цепким. Но сейчас, глядя на обмякшее сонное лицо, он с трудом в это верил.

Он не знал, чему верить. Вдруг он ощутил, что не знает никого, никого в целом мире. Он заплутал, потерялся в царстве грез.

Глядя в лицо негра, он вспомнил лицо мертвого человека, качавшегося на фонарном столбе. Вспомнил стыд за то, что, стоило ему узнать в повешенном негра, и боль инстинктивного сочувствия сразу притупилась. Внезапно, глядя теперь на сидящего рядом человека, он ощутил сладкое, как вода на пересохшем от жажды языке, утерянное сочувствие к безымянному, поруганному черному телу, свисающему с фонарного столба.

В порыве чувств он тронул возницу за плечо.

– Я хочу, чтобы вы знали: я вам безмерно благодарен, - сказал он. И добавил: - Мне хотелось бы что-то для вас сделать. Когда-нибудь, когда представится случай.

– Угу, - сказал возница, и больше Адам ничего не говорил.

Фургон катил сквозь жару. Адам незаметно поглядывал на сидящего рядом негра.

Он спас мне жизнь, думал Адам.

А что такое его жизнь? Он понял, что не знает, что такое его жизнь. Вот зачем он едет: найти ответ. Где-то в конце этой петляющей белой дороги. В конце путаных, пыльных дорог. Где-то далеко-далеко на юге. Да, подумал он, да, и вспомнил слова Аарона Блауштайна: "Единственный способ понять, зачем ты совершаешь какой-то поступок - это совершить его".

Потом Адам подумал: Нет. Этого не может быть. Вера не рождается из поступков человека. Наоборот, вера диктует поступки. Он вслушивался в приглушенный хруст гравия под обитыми железом колесами и думал: Я двигаюсь по этой дороге потому что я верю. Он уже готов был сказать себе, во что он верит, но разум его вдруг обессилел, как уставшая рука. Он не мог удержать мысль, несмотря на то, что она была совсем близко.

Он сидел, глядя вниз, на белую дорогу, и ритм колес, и усыпляющие волны холмов, и пульсирующее от зноя небо укачивали его, погружали в странное бездумье. Он подумал о негре. Знаю ли я его?

Потом: Знает ли он меня?

В первый день пути, как и сегодня, Джедин Хоксворт сказал:

– Слезай, не могу думать, когда ты рядом сидишь. Пойди немного прокатись с ниггером.

Адам повиновался, и - как и сегодня - влез на сиденье к негру. Теперь он мысленно вернулся к тому первому дню, к моменту, когда он повернулся к вознице и сказал:

– Я хотел бы знать имя человека, который... который для меня такое сделал. В ту ночь. В подвале. Мистер Блауштайн называл вас мистером Толбатом, но полного имени я не знаю.