Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков

Лаврентьева Елена Владимировна

Кусок жизни, проведенный на Оке, был трудным и все равно счастливым. Но в 1936 году дедушка получил назначение на заведование Речицкой больницей в Подмосковье. Переезжали уже втроем: дед, бабушка и бабушкина мама, любимая теща. Дети выросли и жили в Москве. Наступил 1941 год, мирная жизнь рухнула — война. До осени дедушка работал в госпиталях, сохранилось несколько писем раненых, которых он спасал. Но какими военными дорогами они шли дальше и встретили ли победу? В октябре дед был откомандирован в Башкирию как главный санитарный врач, следом отправился и женский состав семейства. Уезжали из Москвы в самый страшный день — 16 октября. В дороге,

которая была необычайно долгой, внучке Миле исполнилось четыре года (она-то и поделилась со мной своими яркими воспоминаниями).

Письмо раненого, 1941

В конце 1943 года дедушка вернулся из Башкирии. Сыновья служили Родине — один на фронте, другой создавал самолеты на военном заводе, а дочери, мужья которых тоже воевали, вернулись вместе с ним. Все были рады вновь оказаться в любимых подмосковных Вялках, где дедушка заведовал амбулаторией.

О доме в Вялках стоит рассказать поподробнее. Это был, как говорили, охотничий дом известной российской дворянской семьи Бегичевых, который после революции и стал Вялковской амбулаторией.

Дом в Вялках

Вокруг дома на большом расстоянии с четырех сторон был вырыт неглубокий ров. Очевидно, это была межа, ограждавшая частное владение. Сам дом — большой, деревянный, с темно-красной жестяной крышей, по верху которой по всему периметру было кружевное деревянное плетение. Такое же деревянное плетение обрамляло большие окна. Дом был с мезонином, с двумя огромными полукруглыми окнами на фасаде и изящным балконом. Там жила фельдшерица с взрослым сыном.

В нижней части дома располагалась сама амбулатория: ожидальня, перевязочная, аптека и кабинет дедушки, где однажды меня застали играющую банками. Из кабинета можно было попасть в большую гостиную, стеклянная дверь из нее вела на застекленную с двух сторон веранду с ровным крупнодощатым полом и замечательными резными перилами по бокам лестницы, ведущей в сад. Окна в доме на ночь закрывались ставнями. Внутренние двери напоминали громадные шоколадные плитки, а отапливался дом необыкновенно красивыми изразцовыми печами. В просторной кухне со столом-козлами, русской печью и репродуктором у окна любила в короткую минутку отдыха посидеть бабушка с желудевым кофе в алюминиевой кружке и неизменной папироской «Север». Из этого репродуктора вся семья услышала радостную весть о победе над фашистами.

Черный ход дома выходил во двор с глубоким колодцем со студеной водой, высоким сараем, навесом для просушки сена для двух бабушкиных коз, Алки и Белки. Думаю, раньше в сарае размещались лошади и коляска. Еще из живности были две дедушкины собаки: овчарка Грей и лайка Пушок, и две бабушкины кошки, то и дело бегавшие в лес и обратно. Отдельно у ворот стояла сторожка, где жила санитарка с мужем-дворником, вернувшимся из заключения. Дедушка хлопотал, чтобы ему разрешили у него работать. Терраса дома выходила во вторую половину сада с калиткой, ведущей прямо в лес, с вековыми соснами, по которым прыгали белки, и фигурно стриженной в виде шара сиренью. В сирени утопал весь дом: серо-голубая росла у входа в амбулаторию, махровая темно-лиловая — под окнами спальни, у террасы — смесь сирени с жасмином.

Перед стройной голубой елью был огород бабушки — грядки с луком, укропом, морковью, клубникой. Дедушкиной

же заботой и увлечением были помидоры. Помнятся его сильные, родные руки, пахнущие помидорной ботвой. Иногда выдавались прогулки всей семьей в лес, но они часто быстро заканчивались: за дедушкой приходили от больных. Мы возвращались. Дедушка принимал пациентов со всех окрестных деревень, ходил на вызовы пешком, а это были очень большие расстояния. Лишь изредка за ним присылали запряженную лошадью подводу.

А какие устраивались новогодние праздники! Втайне от детей в гостиной устанавливали большую, под потолок, роскошную пахучую елку, увешанную флажками, бусами, хлопушками. Зажигали свечи прямо на ветвях елки в специальных подсвечниках. И вот наступал торжественный момент. Под звуки граммофона открывались наглухо закрытые до этого двери в гостиную и детей приглашали войти. Нас поздравляли с Новым годом, все вместе водили общий семейный хоровод вокруг пахнувшей лесом елки. Запаху этому не было равных. Торжество заканчивалось чаепитием из старинного самовара.

В дедушкином доме слушали, ценили и учились понимать классическую музыку. Звучали старинные русские вальсы и романсы, шаляпинский бас и любимые дедушкой советские песни, особенно «Соловьи».

Вот так они и жили, мои любимые дедушка и бабушка, внук действительного статского советника и потомственная дворянка, семья сельского врача, служившего верой и правдой своему народу. Недавно я разговорилась со случайной знакомой, жившей раньше в Гжели (а это недалеко от Вялок), рассказала о дедушке, и оказалось, что ее мама и бабушка помнили и очень любили «нашего доктора», не раз их лечившего. Да и я, в общем-то, обязана ему жизнью. Вскоре после войны я, трехнедельная, заболела коклюшем. Маме моей сказали: не расстраивайтесь мол, мамаша, но дети в таком возрасте не выживают. Схватив меня в охапку, она помчалась к дедушке в Вялки. Целую неделю он вытаскивал меня с того света, и, как видите, я сейчас пишу об этом. Себя он, к сожалению, сберечь не смог и спустя три года умер от самой страшной болезни наших дней.

Вялки, последние годы

Оба мои деда с необыкновенной теплотой и уважением относились друг к другу. В Сокольниках, где мы жили, встречаясь за рюмочкой водки и ломтем черного хлеба с салом, главным послевоенным лакомством, они вели бесконечные разговоры обо всем.

И дедушки, и мы, их внуки, начинали жизнь в одном, а продолжали в другом веке. Но это три совершенно разные эпохи. Как же много всего уместилось в небольшой, с исторической точки зрения, промежуток времени!

О. В. Мизонова

Два метра роста и сто лет жизни

Мое раннее детство неразрывно связано с воспоминаниями о моем дорогом деде — Федоре Егоровиче Карташеве (1874–1971), — рядом с которым прошли первые шестнадцать лет жизни. Сейчас, когда я сама бабушка вполне взрослой внучки, память все чаще и чаще возвращает меня к мыслям о детских годах, доме родителей и дедушке. С высоты прожитых лет многое в той далекой юной жизни воспринимается иначе. Большие и значительные события жизни семьи и страны, какими они казались в то время, неожиданно проходят тенью и исчезают в небытие. Напротив, мелочи и частности нашей небогатой и, в сущности, обычной жизни простых людей и самого простого быта вдруг предстают важными свидетельствами истории семьи и рода, дедушкиной долгой жизни и милыми сердцу чертами его необыкновенно доброго и сердечного характера.