Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков

Лаврентьева Елена Владимировна

Семья моего отца, Валентина Федоровича Карташева, была очень большой даже по меркам довоенного времени. Папа был последним, тринадцатым ребенком в семье. Сейчас это трудно себе представить, но у папы была одна сестра и одиннадцать братьев! После того как выросли старшие дети, а наш большой дом у Дорогомиловской Заставы в Москве был разрушен в связи с реконструкцией Кутузовского проспекта, семья моего отца, его сестры и их родители в 1957 году были переселены в коммунальную квартиру. Она размещалась в новом доме № 40 по Кутузовскому проспекту, напротив которого позже была возведена перенесенная с площади Белорусского вокзала Триумфальная арка.

Мои дедушка и бабушка поселились с нами. Бабушка, Пелагея Никитична, жила в соседней с нами комнате вместе с семьей единственной папиной сестры тети Шуры. Бабушка присматривала за дочкой

тети Шуры и почти не обращала на нас, папиных детей, никакого внимания. По своей детской памяти мне даже казалось, что она нас и не любила вовсе, так редко мы разговаривали, хотя и жили в одной квартире. Дедушка же Федор Егорович или, как мы его звали, дед Федя все свое время посвящал нам, своим внучкам, детям самого младшего сына Валентина.

Федор Егорович Карташев (справа в нижнем ряду), рядом бабушка Поля, 1940

Дедушка родился в 1874 году. Жил он с родителями где-то в Тульской губернии. О раннем детстве дедушки мне, к сожалению, ничего не известно, я была слишком маленькой в то время, но все дети — нас было трое (брат и две сестры) — знали, что дедушка в молодые годы был гусаром и служил в Польше. Моему дедушке было восемьдесят лет, когда я родилась, поэтому я застала его уже в весьма почтенном возрасте. Дедушка отличался очень высоким ростом, чуть меньше двух метров. Он был сухощав, строен и очень подвижен. Дедушке было далеко за восемьдесят, но он легко вывозил коляску с моей младшей сестрой, которая была на два года младше меня, и с нами, двумя девочками, подолгу прогуливался на Поклонной горе. Мне теперь кажется, что он делал это с удовольствием, любил нас, самых младших внучек.

От дедушки всегда исходило тепло и забота, рядом с ним, таким большим и сильным, нам было спокойно и хорошо. Дедушка никогда не повышал на нас голоса, даже когда мы шалили, и тем более никогда не поднимал на нас руки, даже в шутку. Когда нас наказывала мама, дед раскрывал свои огромные руки, как бы защищая нас, а мы с сестрой прятались за его могучую спину. Несмотря на худобу, при его росте спина дедушки была широкая. Мы всегда знали — дедушка нас в обиду не даст. Когда мы слишком увлекались играми, громко смеялись и вообще шумно вели себя, что, в общем-то, не приветствовалось в коммунальной квартире, дедушка мог сделать нам замечание. Оно было совершенно невинным. На улыбки и смех, если он не понимал, по какому поводу мы веселимся, он обычно спрашивал: «Что ощеряетесь?» Как ни странно, слово это, теперь практически вышедшее из употребления, было нам понятно и не требовало объяснений. Мы понимали, о чем спрашивает дедушка, и слово это совсем не казалось нам ни странным, ни грубым. И если сейчас мне случается вдруг услышать его, то в ту же минуту передо мной всплывает лицо деда. Больше в семье никто так не говорил. Это было какое-то его особенное слово.

Поскольку все мы — а нас было шесть человек — жили в одной комнате, то вся жизнь дедушки протекала у нас перед глазами. Наши родители, у которых было уже трое детей, работали не покладая рук. Почти все время они проводили на работе и сверх того, чтобы прокормить всю семью, прилично одеть нас и что-то отложить для больших покупок, подрабатывали еще и ночью. Мама раскладывала письма на почте, которая размещалась в противоположном от нас доме, а позже обшивала родных и знакомых, поэтому почти все время мы проводили с дедушкой. Он в буквальном смысле слова нас вырастил.

Конечно, я была совсем ребенком и специально не наблюдала за тем, что и как делает дедушка. Но все же, как это ни удивительно, по прошествии стольких лет я прекрасно помню все его привычки и каждодневный распорядок. Дело в том, что дед Федя отличался своими, только ему присущими манерами и стилем жизни, сформировавшимся, видимо, в далекие годы молодости. Так, например, ел он отдельно от всей семьи, то есть свою пенсию он, естественно, отдавал родителям, но питался не с нами вместе, а в другое время, когда все уже были накормлены, взрослые уходили на работу и дома оставались только дети. Я, разумеется, уже не вспомню набор продуктов, которые он более всего предпочитал, но вот как он ел свой завтрак или обед, я помню хорошо. Дедушка всегда сам себе сервировал стол. У него была своя салфетка, он тщательно ее расправлял,

стелил на круглый стол, стоявший посередине нашей большой комнаты. Ел он всегда неторопливо, с чувством, даже как-то уважительно по отношению к еде. Мы с сестрой часто наблюдали за этим священным действом, сидя на большом диване напротив стола. Ведь дед ел только после того, как все были накормлены, поэтому он мог не торопиться и ел так, как ему было удобно и привычно.

Леночка и Олечка Карташевы, Москва, Поклонная гора, 1960

Сейчас, уже в зрелом возрасте, я часто вспоминаю, как бережно дедушка относился к еде. Хлеб он намазывал необыкновенным образом: тщательно и подробно, замазывая всю площадь хлебного куска, включая все его уголки и выступы. У него были свои столовые приборы и маленькая рюмочка. Он вообще любил все свое, личное. Возможно, это было связано с годами его службы в полку. А может быть, было просто привычкой, личным качеством или традициями его семьи. С получки папа всегда покупал дедушке бутылку хорошего вина. Обычно ее хватало на месяц, потому что после следующей папиной получки появлялась новая бутылка. Вино дедушка наливал в свою крошечную рюмочку. Думаю, это тоже было связано с привычками его молодости. Дед никогда не курил, но сказать также, что он выпивал, было бы совершенно неправильно. Рюмочка его напоминала аптечную мензурку — так она была мала.

Наша повседневная жизнь была небогата событиями. В каждодневных заботах у дедушки была отдельная часть работы. Помню, он очень любил кипятить молоко. В то время, а это был конец 1950-х — начало 1960-х годов, молоко привозили к дому в бочках. Ответственная миссия по покупке и доставке молока была возложена на дедушку. Ведь нас было много, и именно ему было поручено готовить молоко для всей семьи. Кипятили молоко на общей кухне, и дедушка всегда клал в кипящее молоко кусочек сахара, то ли для вкуса, то ли для сохранности.

Дедушка всегда носил одну и ту же «прическу» — просто-напросто брился наголо. Эту ответственную процедуру он доверял только маме, и ему нравилось, когда мама его брила. У нее это ловко получалось. После бритья он выглядел очень довольным, счастливо улыбался и глядел на маму глазами, полными благодарности. Маму дедушка особенно любил и высоко ценил ее внимание и заботу. Мама тоже обращалась к дедушке не по имени и отчеству, а из уважения к нему — просто «папа».

Дедушка, каким я его знала уже в старости, не был франтом, но любил ухаживать за собой, был большим аккуратистом. Сколько я его помню, он всегда выглядел опрятным, ухоженным. В этом смысле он не был похож на других стариков, каких я встречала на улице или знала как соседей по дому. Свою одежду он всегда аккуратно развешивал на стуле, хотя, собственно, много одежды у дедушки не было. Ведь жили мы очень скромно, но не бедствовали, как многие другие семьи в то послевоенное время. В последние годы своей жизни дедушка уже не выходил из дома, но все равно никакого беспорядка рядом с ним никогда не было. Даже газеты, которые он читал с огромным интересом, всегда были сложены в аккуратные стопочки. Дедушка не был партийным, но политика его волновала. С появлением телевизора он с интересом смотрел все трансляции партийных съездов, внимательно следил за тем, кто выступал, вслушивался в то, что говорили о ситуации в стране, что решили, что предприняли и т. д. Все в комнате буквально замирали, когда дед смотрел телевизор. Все понимали — это для него важно.

Точно так же он обожал читать газеты. Газета тогда стоила две копейки. Дедушка часто просил меня: «Купи газету». Я тут же бежала в киоск. Через некоторое время он опять просил: «Купи еще. Забыл тебе сказать». Я опять выбегала на улицу. Поскольку лифт меня, маленькую девочку, потянуть не мог из-за небольшого веса, я должна была спускаться вместе с кем-то, кроме, конечно, посторонних — это было запрещено. Но «попутчиков» из взрослых не всегда можно было дождаться, и я бегала по лестницам пешком на шестой этаж. Только принесу, а он опять: «Забыл!» И я, бывало, так набегаюсь, что сил нет. А он просит опять, и быстро. «Все, дед, не пойду я больше!» В таких случаях, чувствуя свою маленькую вину, дедушка говорил: «Ну ладно, купи себе сосалку», — и давал мне четыре копейки. Ну, я, конечно, опять летела вниз — за газетой и леденцом.