Дела и случаи нестарой школьной девы
Шрифт:
— Да! Да, да! Я всё расскажу, объясню, всё, что знаю. Только умоляю! Возьмите и меня с собой!
Злата ничего не понимала, кроме того, что этой девочке, ровеснице её учеников плохо и страшно. Поэтому моментально включилось то, что сама она с иронией называла «учительским инстинктом», который сродни мощнейшему родительскому и диктует круглосуточную готовность оберегать, защищать, помогать. А если надо, то и любому глотку перегрызть за этих детей. Поэтому она решительно кивнула:
— Обязательно. Только давай сделаем так. Я должна мыть полы в офисе. Сейчас туда и пойдём. Я буду заниматься уборкой, а ты сядешь где-нибудь поближе к лестнице, будешь следить, чтобы никто нас не застукал и потихоньку мне рассказывать,
— Ага, — Алина совсем успокоилась и с готовностью вскочила. — Только давайте я тоже буду помогать?
— Нет уж. Ты у нас будешь часовым.
Так они и сделали. Алина устроилась в дверном проёме с видом на лестницу и тихо-тихо начала рассказывать. Злата слушала и физически ощущала, как шевелятся от услышанного волосы на голове.
— Мои родители развелись пять лет назад. И так получилось, что я осталась с папой. Потому что мама у нас актриса. Из неудачливых. Но всё равно постоянно то спектакли, то гастроли. Я ей и не нужна совсем. А папочка у меня самый лучший… Был… Он умер три месяца назад. В метро сердце прихватило, и он не дождался врачей… И тогда меня забрала к себе мама. Лучше бы меня отправили в детдом! — горло перехватило, и Алина с трудом сглотнула, Злата бросила швабру и на минуту присела к ней, обняла, прижала покрепче, погладила по руке:
— Почему лучше бы?
— Потому что мама моя сошла с ума совсем. Связалась с этой идиотской организацией. Я сначала думала, что ничего страшного нет. Даже наоборот радовалась, дурында. Мама бросила свой театр, перестала спектакли на дому нам с бабушкой устраивать. А раньше она этим страдала. То у неё мигрень, и она с бледным видом отравляет всем окружающим жизнь. То депрессия, и она рыдает, заламывая руки. То любовь, и она папе нервы мотает. Он, мол, её недостоин, у неё, видите ли, ТАКИЕ поклонники, а тут мы под ногами путаемся. Это она про мужа и единственную дочь! И бабушке, маме её, доставалось всегда. За то, что зятя любила. За то, что помогала ему меня растить, когда мы уже отдельно жили. В общем, за всё.
А тут вдруг мать попритихла. Спокойнее гораздо стала, даже мной интересоваться начала. Я уж думала, что, может, и получится у нас семьёй стать… А оказалось — всё совсем плохо.
Ходила она на все тренинги в эту… в эту организацию. Все деньги на это спускала. Пыталась нам мозги вправлять. Но мы с бабулей держались. Бабушка у меня умная, говорила мне всегда:
— Ты с мамой соглашайся, кивай, не серди её. Видишь, она не в себе…
Но потом мама увидела, как мы в Вербное воскресенье из православного храма выходили… Как она кричала! Аж слюной брызгала! Невменяемая просто была!
— Я, — говорит, — не дам вам погибнуть! Я вам покажу, где спасение! А если вы так ничего и не поймёте, значит, вы и не мать мне и не дочь, а чужие люди!
Бабушка её тихонько спросила:
— А кто ж тогда свои?
Мать засмеялась так страшно и выдала:
— А свои у меня только те, кто из нашей организации. И вы или ими станете или пожалеете.
После этого она все иконы в бабулиной комнате посрывала и ногами их топтала! Бабушке плохо стало, когда она это увидела. А мать «скорую» вызвать не давала. Я еле вырвалась и к соседям убежала, позвонила от них врачам и в милицию, чтобы они помогли врачам в квартиру попасть. И те, и другие приехали и бабушку забрали. Как я боялась, что она умрёт! У неё обширный инфаркт. Но она выкарабкается. Обязательно! Она не может меня одну с этой зомбированной психопаткой оставить!
— А мама? — тихо спросила Злата.
— А мать милиция только пожурила слегка… — Алина горько вздохнула. —
— Что? Что ты поняла?
— Я объясню. Только сначала расскажу про ваших мальчиков… Я здесь уже пять дней, шестой. Мать не дала даже до конца учебного года подождать. На несколько дней раньше меня из школы забрала.
Приехали мы сюда в понедельник. Я сначала даже удивилась. Здесь молодёжи полно. Вернее, почти одна молодёжь. Всё больше девушки, но и парней много. Таких по возрасту, как моя мама, мало. Это сейчас никого нет, потому что у них какой-то выездной съезд. А завтра к вечеру вернутся… — она нехорошо усмехнулась. — И ведь всё у них так благостно. Все весёлые, обнимаются на каждом углу, твердят о перспективах, развитии, психологическом программировании каком-то… Меня приняли как родную… Слишком хорошо. Шагу одной ступить не давали. Буквально. Это ужас просто! Я на второй день волком выть была готова от такой опеки!
Но в четверг появились Алёша с Костей. Их в качестве разнорабочих наняли. Я Алёшу сразу узнала. Костю нет, не помнила. А Алёшу как же забыть?
Злата спрятала улыбку: да, этих братьев Симоновых забыть трудно. Вон, её подружка драгоценная уж почти год никак не может старшего из сердца выдворить. Разлёгся он у неё там вольготно, как на диване, и выдворяться отказывается. Да она, впрочем, и не горит желанием от него избавиться. И это взрослый человек!
А тут девчонка-школьница и юный красавец и мечта всех девчонок, который, правда, честь ему и хвала, себя таковым не считает! Но ведь девушки обмирают, когда его видят. Вот и Алина своего героя забыть не смогла. Не балбеса Эдика Зеленского, кинувшегося тогда в неравный бой, но потом напрочь забывшего про девочку и подстрекавшего всех к драке. А именно Алёшу, который Алину не бросил и всячески опекал в тот вечер. Злата была уверена, что, будь тогда на месте Эдика Алёша, он-то уж точно за девочку заступился бы не ради драки, не из любви к сварам и склокам, а из невероятного благородства, ему свойственного. Поэтому понять узницу было легко. Как же не влюбиться, когда вот он — готовый рыцарь! Да ещё и симпатичный такой.
А Алина, раскрасневшись, восторженно продолжала:
— Он меня тогда домой привёл. Брат его старший раны обработал, синяки какой-то мазью помазал. Потом они домой меня отвезли. Я ведь тогда с курсов самообороны шла. А тут эти дураки. Тоже мне, фашисты недоделанные! А я только-только на курсы записалась, ещё ничегошеньки не умела. Они прицепились: «Чурка! Черномазая!»
— Мне-то всё равно. Не трогают — и ладно. У меня-то русская кровь, может, почище, чем у большинства из них. Но не доказывать же это идиотам, которым больше, чем чистотой крови, гордиться нечем. Им папа с мамой не объяснили, что люди должны другим гордиться. И что нормальный русский ну никак фашистом быть не может. Потому что у нормального русского обязательно кто-то из семьи воевал или даже погиб на фронте.
Мне-то повезло. У меня папочка мне всё ещё в детстве популярно объяснил. А до этих оболтусов не донесли. Вот они и маются дурью. И не понимают, что фашисты когда-то тоже с этого начинали. Им сказали, что они особенные по праву рождения, они и поверили. Вместо того, чтобы гордиться культурой, литературой, музыкой, наукой, они кичились цветом волос и глаз. Ни к чему хорошему это не привело. Поэтому я шла себе и шла, внимания на них не обращала. А тут этот ваш… Эдик, да? Ему явно хотелось позадираться, вот он и решил с парнями помахаться. Только силы не рассчитал. Ну, и вышло Бог знает что… Счастье, что вы с другой учительницей вмешались, а то беда была бы!