Дела твои, любовь
Шрифт:
Диас-Варела закрыл зеленый том. Он молчал — он сказал все, что хотел. Он не смотрел на меня — взгляд его был устремлен на обложку книги, он словно раздумывал, не раскрыть ли ее опять, не начать ли все сначала. Я не смогла удержаться и снова спросила про полковника:
— Так чем же закончилась история Шабера? Думаю, она закончилась плохо, если у книги такой печальный финал. Но, с другой стороны, это точка зрения только одного человека, и он сам это признает. Это точка зрения одного из тех троих, что не могут уважать ближних, к тому же самого несчастного из них, по его же словам. Но на свете есть много других людей, и большинство из них на тех троих не похожи.
Но он не ответил. Мне даже показалось, что он меня не слышал.
— Вот так заканчивается эта история, — произнес он наконец. — Впрочем, строки, которые я тебе сейчас прочел, — не последние в книге: Бальзак заставляет Годешаля ответить, и он произносит фразу, которая, как может показаться, не имеет отношения к повествованию и даже почти сводит на нет пафос, прозвучавший в словах Дервиля. Но это не слишком портит новеллу. "Полковник Шабер" был написан в тысяча восемьсот тридцать втором году, сто восемьдесят лет тому назад, но разговор между двумя адвокатами — ветераном и новичком — Бальзак датирует тысяча восемьсот сороковым годом, переносит его в будущее, в то время, когда его самого, возможно, уже не будет в живых. Он уверен, что к тому времени ничего не изменится, и не изменится никогда. Как видишь, он оказался прав. И дело не только в том, что мир остался таким же, как и в эпоху Бальзака (любой юрист тебе это подтвердит). Так было всегда. Количество преступлений, оставшихся безнаказанными, намного превышает количество тех, виновники которых понесли наказание. Я уже не говорю о преступлениях, о которых никто так и не узнал, — их неизмеримо больше, чем тех, о которых стало известно, даже если они и не были раскрыты. И то, что об ужасах, творящихся в этом мире, говорит не Шабер, а именно Дервиль, вполне естественно. Шабер — солдат, а солдат всегда знает, на что идет. Он не предает и не обманывает, он действует, не только подчиняясь приказу, но и по необходимости: речь идет о его собственной жизни или о жизни его врага, у которого он хочет отнять жизнь и который хочет отнять жизнь у него самого. Солдат действует не по собственной инициативе — он не испытывает ни ненависти, ни обиды, ни зависти, им не движет жадность, у него нет амбиций, у него нет иных мотивов, кроме тех, что мы называем патриотическими.
4
Теодор Герикольт (1791–1824) — французский художник.
Потом он словно очнулся ото сна и закончил: — Это довольно известная новелла, хотя я услышал о ней не так давно. По ней даже сняли три фильма, представляешь?
Когда мы влюблены (особенно если влюблена женщина и особенно когда любовь только зарождается и наш избранник еще тайна за семью печатями, которую нам предстоит раскрыть), нас интересует малейшая мелочь, которая интересна тому, кого мы полюбили, или которая может рассказать нам что-нибудь об этом человеке. Мы не просто делаем вид, что нам это интересно, чтобы доставить удовольствие любимому, чтобы покорить его сердце или чтобы удержать свои еще очень шаткие позиции: нам действительно хочется все знать о нем, хочется разделить с ним его мысли, его чувства, его сомнения — все, что его радует и печалит. Разделить его восторг и отвращение, его страхи, его заботы, даже его навязчивые идеи. И уж конечно мы хотим знать, о чем он думает, а потому, когда он начинает размышлять вслух, мы не пропускаем ни слова. Это для нас, наверное, самое главное: ведь мы присутствуем при рождении мысли, мы помогаем развить ее, мы видим, как она постепенно замедляет ход в поисках нового пути, как встает в тупик. Для нас вдруг становятся очень важными вопросы, над которыми мы прежде и не задумывались, мы начинаем обращать внимание на то, на что прежде не обращали, и вглядываться в детали, которые раньше остались бы для нас не замеченными, бросаем все силы на решение проблем, которые не имеют к нам прямого отношения. Мы словно становимся героями фильма, или спектакля, или романа, мы живем в чужом, вымышленном мире, и он поглощает нас: он для нас куда более интересен, чем тот, в котором мы жили всегда и о котором мы на время забываем, потому что нет ничего увлекательнее, чем открыть для себя новый мир, пусть даже и вымышленный, погрузиться в него, сделать его проблемы своими (не слишком страдая при этом, поскольку эти проблемы все же не наши).
Возможно, я немного преувеличиваю, но думаю, никто не станет спорить с тем, что мы с самого начала ставим свои мысли и чувства на службу человеку, которого нам суждено было полюбить, отдаем себя в его распоряжение. И делаем это искренне, не задумываясь о том, что настанет день, когда (обычно это происходит после того, как наши позиции упрочатся и мы уверимся, что нам отвечают взаимностью) он вдруг с ужасом поймет, что на самом деле нам абсолютно безразлично все то, что, как ему казалось, нас волновало, что нам скучно слушать его, хотя он говорит о том же, о чем и раньше, хотя говорит интересные вещи. Нет, прежде мы не лгали и не притворялись — просто сейчас мы перестали прилагать столько усилий, сколько прилагали вначале. К тому, что думает, говорит или делает Леопольд, я особого интереса не проявляла, но Диас-Варела — дело другое: здесь я усилий не жалела и (очень осторожно, избегая прямых вопросов, стараясь, чтобы он ничего не заметил) пыталась узнать о нем как можно больше, хотя с самого начала была уверена, что он никогда не ответит мне взаимностью, что он думает только о Луисе и что он слишком давно ждал своего часа.
Я взяла томик Бальзака (да, на французском языке) с собой, потому что он говорил со мной об этой книге, а мне было интересно все, что интересовало его, и моя любовь еще только зарождалась. К тому же мне было любопытно узнать, чем в конце концов закончилась история полковника (хотя я почти не сомневалась, что закончилась она плохо: что жена к нему не вернулась, состояние он обратно не получил, честь его не была восстановлена и что, возможно, он пожалел, что не остался трупом). До этого я у Бальзака ничего не читала — он один из многих знаменитых писателей, чьих книг я ни разу не раскрыла. Странно, но работа в издательстве мешает познакомиться с тем, что есть в литературе действительно ценного, с тем, что одобрено самим временем, с тем, что чудесным образом сохранилось, что пережило свой век. Но главное, мне хотелось понять, чем же эта книга так привлекла Диаса-Варелу, почему он так много размышляет над ней, почему выбрал именно ее, чтобы доказать мне, что место мертвых — среди мертвых, что они не должны возвращаться, даже если их кончина была безвременной, глупой, случайной, как смерть Десверна. И хотя их возвращение — вещь невероятная, он, казалось, боялся, что в случае с его другом это не так, что он может однажды вернуться, и хотел убедить меня и себя самого, что возвращение Десверна было бы ошибкой, оно принесло бы несчастье и живым, и самому "покойнику", как иронически называл Шабера Бальзак, причинило бы ему ненужные страдания — словно мертвые способны страдать. Мне казалось также, что Диас-Варела слишком большое внимание уделяет адвокату Дервилю с его пессимистическим взглядом на мир, слишком старается убедить, что тот прав, слишком много говорит о склонности обычных людей ("таких, как ты, таких, как я") к преступлениям и о том, что эта склонность способна победить все: жалость, любовь и даже страх. Казалось, он искал в этой новелле (именно в ней, а не в хрониках и не в исторических трактатах) подтверждение тому, что люди ужасны по своей природе, что так было всегда и так всегда будет и что впереди нас тоже ждут подлости, страшные предательства, ложь — те же преступления, на которые люди шли во все века всегда и везде.
Преступления, которые задумывались и совершались не потому, что кто-то уже подал пример, не в подражание кому-то, а по собственной воле тех, кто их задумывал и совершал. Преступления, о большинстве которых никто так и не узнал, и они оставались тайной даже сто лет спустя, когда, в сущности, уже никого не интересовало, что случилось сто лет назад. И еще из его слов было понятно (хотя он этого и не сформулировал): он считает, что исключений почти нет, и если некоторые люди не совершают злодеяний, то это объясняется лишь отсутствием у них воображения или недостатком средств на осуществление своих преступных замыслов. Или они просто не знают о том, что множество людей спланировали, совершили или заставили кого-то совершить преступления, и никто никогда так и не узнал об этом.
Дочитав повесть до конца, до того места, которое цитировал мне (переводя на ходу) Диас-Варела, я обратила внимание на то, что он перевел это место не совсем точно. Возможно, речь шла о случайной ошибке, возникшей из-за того, что он не совсем правильно понял смысл, но вполне вероятно и то, что он поступил так умышленно: ему очень хотелось, чтобы мысль была именно такой (я не исключаю даже, что он добавил кое-что от себя) и чтобы слова адвоката Дервиля подтвердили его уверенность в том, что люди безжалостны. Он читал мне: "Я видел женщин, дававших своим законным детям капли, которые неминуемо приводят к смерти, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника …"Когда я услышала это, у меня кровь застыла в жилах, потому что нормальный человек не в силах представить себе, что женщина может предпочесть одного своего ребенка другому, и уж тем более не в силах представить, что ее предпочтение может определяться тем, кто является отцом каждого из детей, зависеть от того, насколько она любит одного из этих мужчин и ненавидит другого. Или что мать способна умертвить своего первенца только потому, что его смерть выгодна ее любимчику — младшему сыну. Что она способна дать ребенку яд, воспользовавшись слепым доверием малыша к той, что произвела его на свет, вскормила, заботилась о нем на протяжении всей его жизни, оберегала, лечила, когда он болел (возможно, и яд она давала ему под видом капель от кашля?).
Но в оригинале было написано совсем другое. Вот что я прочла у Бальзака: " Jyai vu des femmes dormant a I,enfant d'un premier lit des gouttes qui devaientamener sa mort."He "gouttes",a "go" ts",что означает не "капли", а "вкусы", хотя в данном случае это слово следовало бы перевести как-то по-другому, потому что иначе искажается смысл. Диас-Варела, закончивший французскую школу, без сомнения, владел французским лучше, чем я, но, полагаю, эту фразу Бальзака гораздо правильнее было бы перевести так: "Я видел женщин, прививавших своим законным детям пристрастия (можно перевести еще и как "наклонности" или "привычки"), которые впоследствии могли бы оказаться для них
Не то чтобы я начала что-то подозревать, но я начала задумываться. Однажды поздно вечером, вернувшись от Диаса-Варелы в очень хорошем настроении, я лежала в постели, глядя, как колышутся ветви деревьев за моим окном, и вдруг поймала себя на мысли о том, что было бы, если бы Луиса вдруг умерла и освободила место (которое ей и сейчас-то не нужно) рядом с тем, кого я любила? У нас все шло хорошо. Мне было интересно слушать Диаса-Варелу (и я была уверена, что мне всегда будет интересно все, что интересует его), ему явно нравилось быть со мной — и не только в постели, а это самое главное, это сближает куда больше, чем постель. Если бы не его давняя страсть к Луисе, думала я, если бы не цель (я не осмеливалась называть это намерением, замыслом или планом, потому что в этом случае у меня сразу возникли бы подозрения, а я тогда еще ничего не подозревала), которую он перед собой поставил и стремится достичь любой ценой, у меня появилась бы надежда, что рано или поздно он привыкнет и привяжется ко мне и в один прекрасный день вдруг поймет, что ему не просто приятно проводить со мной время, что он уже не может обходиться без меня. И тогда я стану для него незаменимой, единственной. Иногда мне приходило в голову, что он не может полностью открыть мне свое сердце, потому что когда-то, давным-давно, принял решение: рядом с ним должна быть Луиса, и никто другой ему не нужен, и к тому же тогда ему казалось, что его мечте не суждено сбыться. Не было никаких оснований полагать, что у него вдруг появится возможность осуществить эту мечту: Луиса была женой его друга, которого он любил так же, как и она. Возможно даже, что именно из-за этого он так часто менял женщин, не оставаясь подолгу ни с одной, не придавая значения этим связям, потому что всегда смотрел в другую сторону, поверх плеча той, которую обнимал (поверх наших плеч, потому что себя я тоже причисляла к числу женщин, которых он обнимал). Когда человек очень долго чего-то хочет, ему бывает необычайно трудно перестать желать этого, то есть трудно признаться себе, что он этого больше не желает или что теперь он предпочел бы что-нибудь другое. Ожидание питает желание, усиливает его. И чем дольше оно длится, тем труднее нам признаться самим себе, что мы зря потратили столько лет, дожидаясь знака, потому что, когда нам наконец этот знак подают, он нам уже совершенно не интересен. То, чего мы так страстно желали, утратило для нас всякую привлекательность, и нам лень даже подняться с места и пойти на запоздалый зов — может быть, потому что мы привыкли жить в ожидании (на самом деле это спокойная, пассивная и безопасная жизнь), понимая в глубине души, что никогда не дождемся. Заметьте: никто при этом от своей мечты не отказывается. Желание бодрит нас, не дает впасть в спячку. Иногда случаются самые невероятные вещи — это всем известно, и на это все надеются, даже те, кто не знаком с историей и не имеет представления о том, что происходило в прошлом (да и о том, что происходит в сегодняшнем мире, не знает ничего). Каждый может припомнить подобный случай. Иногда мы их даже не замечаем, пока кто-нибудь не раскроет нам глаза: самый безмозглый ученик школы стал министром, лодырь — банкиром, грубиян и урод пользуется огромным успехом у самых красивых женщин, простачок становится знаменитым писателем и уже выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию — как тот же Гарай Фонтина, которого, возможно, когда-нибудь все же пригласят в Стокгольм, — самой крикливой и вульгарной поклоннице удается пробиться в окружение кумира, и она выходит за него замуж, продажный журналист становится записным моралистом и слывет паладином чести, на трон восходит тот, кто значился последним в списке претендентов и был самым недалеким и самым бесхарактерным из них; самая занудная из женщин, спесивая и высокомерная, становится объектом обожания для сотен тысяч людей, которых она, занимая высокий пост, подавляет и унижает и которые за это должны были бы ее ненавидеть; за полного тупицу или за отпетого мошенника голосует большая часть населения страны, завороженная его подлым враньем, или жаждущая быть обманутой, или просто решившая совершить самоубийство; кровавый диктатор, как только власть меняется, выходит на свободу, и толпа — люди, которые до этого вынуждены были скрывать преступления, совершенные ими самими, — объявляет его героем и патриотом; неотесанный невежа, единственная заслуга которого заключается в том, что он умеет всегда быть на виду, назначается послом или президентом республики или становится принцем-консортом, если в деле замешана любовь — почти всегда глупая, безрассудная любовь. Каждый ждет своего часа, каждый стремится получить то, чего вожделеет. Иногда все зависит лишь от того, сколько усилий было приложено для достижения цели, насколько сильно было стремление, насколько велико терпение. И как же мне было не лелеять надежду, что Диас-Варела в конце концов останется со мной — потому что он наконец прозреет или потому что у него ничего не получится с Луисой, несмотря на то что сейчас его друг Десверн больше не стоит на его пути и к тому же, возможно, перед смертью сам просил его (можно даже сказать, дал ему поручение) стать для Луисы близким человеком? Он долго ждал, и ему выпала удача, так почему бы и мне не помечтать о том, что мне тоже повезет? Ведь даже восставший из гроба старик, полковник Шабер, на минуту поверил в то, что сможет вернуться в мир живых, возвратить себе утраченное состояние и любовь — пусть даже дочернюю! — своей бывшей жены, напуганной его неожиданным возвращением, которое грозило разрушить всю ее жизнь. И разве моя мечта так уж неосуществима? В нашем мире на каждом шагу случается то, чего быть не должно: бездарям удается убедить современников в своей гениальности, проходимцы пользуются всеобщим уважением, глупцы слывут за мудрецов, и все внимают им с восторгом и умилением; люди, совершенно не пригодные для той профессии, которую они себе выбрали, делают умопомрачительную карьеру и вызывают всеобщее восхищение (по крайней мере, до того как умрут — после смерти их тут же забывают); неотесанные деревенщины становятся законодателями мод, а образованные люди безоговорочно следуют их указаниям; в некрасивых, злых и коварных мужчин и женщин влюбляются все поголовно, а человек, поставивший целью покорить сердце того, кому он, казалось бы, и в подметки не годится, в конце концов — вопреки всем прогнозам и вопреки здравому смыслу — добивается своей цели. Всякое бывает, все может случиться, и каждый из нас это понимает и — кто в большей, кто в меньшей степени — надеется на удачу. А потому те, у кого есть действительно великая мечта (а таких людей мало, очень мало), почти никогда не решаются отступить, отказаться от попыток — пусть даже робких, пусть даже предпринимаемых лишь время от времени — осуществить ее. Иногда бывает достаточно бросить все силы и средства на достижение какой-то одной конкретной цели — и эта цель будет достигнута. Даже если к этому не было ни малейших предпосылок, даже если шансов было — один из ста. Человек станет тем, кем хочет, несмотря на то что родился совсем для другого, несмотря на то что у него нет призвания ("Бог указал ему не этот путь", как говорили в старину). Особенно отчетливо это можно видеть на примерах войн и противостояний: иногда бывает так, что один из враждующих очень слаб, у него нет ни сил, ни средств, чтобы справиться с противником, рядом с которым он кажется зайцем, собравшимся напасть на льва, но, несмотря на это, именно он и одерживает победу — потому что был разгневан и думал лишь об одном, потому что шел напролом, не брезговал ничем, потому что у него не было иной цели в жизни, как только одолеть неприятеля, сразить его, увидеть, как он истекает кровью, а потом растоптать его, а потом добить. Не завидую я тем, у кого есть такие враги: на первый взгляд они кажутся безобидными, даже убогими, но если у вас нет желания и времени посвящать борьбе с ними столько же времени и сил, сколько они посвящают борьбе с вами, то в конце концов они возьмут над вами верх. Потому что войну (не важно — открытую или тайную) нельзя вести кое-как, нельзя недооценивать противника — не только сильного, но и такого, который, как нам кажется не способен нас даже поцарапать: на самом деле уничтожить нас может всякий, так же, как всякий может нас покорить. Если кто-нибудь решит с нами покончить — он это сделает, и избежим мы гибели лишь в том случае, если забудем обо всем остальном и бросим все силы на борьбу. Но самое главное — знать, что война уже идет. А мы чаще всего об этих войнах даже не догадываемся, потому что это скрытые, тайные войны — именно они наиболее эффективны. Враг нападает исподтишка, он устраивает засады и бьет в спину. Это всегда необъявленная война, война с невидимкой или с противником, который прикидывается нашим союзником или уверяет, что держит нейтралитет. Я могла бы напасть на Луису сзади или сбоку, и она никогда бы на меня не подумала, потому что не знает, что у нее есть враг и этот враг — я. У многих есть враги: очень часто, сами того не подозревая, мы становимся для кого-то помехой, преграждаем путь к заветной цели.
Так что все мы в той или иной мере в опасности. Любого могут возненавидеть, любого могут захотеть стереть с лица земли — даже самого безобидного, даже самого несчастного. Бедная Луиса была и безобидной, и несчастной. Но никто не отказывается от надежды на счастье. Не хотела отказываться и я. Я знала, чего можно ждать от Диаса-Варелы, я не заблуждалась на его счет. И все же надеялась. Надеялась, что судьба пошлет мне удачу, или что в один прекрасный день он вдруг поймет, что не может жить без меня, или что не захочет расставаться ни со мной, ни с Луисой. В ту ночь мне казалось, что самым большим подарком судьбы была бы для меня смерть Луисы, потому что, если не станет ее — желанного трофея, вожделенной цели, к которой он так долго шел, — Диасу-Вареле не останется ничего другого, как искать утешения у меня, остаться со мной. Нас часто выбирают лишь потому, что лучшее недоступно, и в этом нет ничего оскорбительного.