Делакруа
Шрифт:
Известные люди в Париже нужны были всем.
«Мсье!
Начиная с первого июня нынешнего года, со времени, когда я принял директорство в опере, я располагаю возможностью предоставлять некоторому числу лиц бесплатные билеты; преисполненный желанием видеть в стенах нашего театра людей, замечательных в области искусства, я спешу Предложить такой билет вам...
Я надеюсь, мсье, что ваши труды не лишат вас возможности присутствовать на спектаклях; что касается меня лично, то я с удовольствием надеюсь на частые встречи с вами и заверяю вас, что наше знакомство я рассматриваю как большую честь для меня.
С искренней симпатией и уважением,
3 мая 1831
Франсуа Верон учился с Эженом в лицее. Среди товарищей он отличался упитанностью, добродушием и необыкновенной практичностью. Вспоминая своих однокашников, Эжен записал в дневнике через восемь лет, как окончил лицей: «Многие сделались мошенниками или развратились». Франсуа Верон, возможно, и не был мошенником, но он оказался чрезвычайно ловким дельцом. Став директором оперы, он нажил колоссальное состояние на той самой музыке, которой Эжен восхищался, — на Россини, Обере и Моцарте.
«В «Кафе де Пари» или на Кобленцском бульваре вам, наверное, бросалась в глаза его жирная фигура, с криво нахлобученной шляпой, с головой, утопающей в огромном галстуке и воротничке, который поднимается до самых ушей, так что едва заметно красное жизнерадостное лицо с маленькими поблескивающими глазками, — писал о Вероне Гейне. — Уверенный в своем знании света, в своей удаче, он выступает нагло и безмятежно... Он — бог материализма, и, когда я встречался с ним, мучительно врезался мне в сердце его взгляд, издевающийся над духом».
«Мсье Верону, директору оперы: 22 мая 1831
Мсье!
Я хотел бы выразить вам мою живейшую признательность за большую честь, которую вы мне оказали, отличив меня среди многих моих коллег. Я отсутствовал в течение нескольких дней и поэтому не мог сделать это тотчас же, по получении вашего письма.
В особенности я рад возможности продолжить наше знакомство, которое для меня очень лестно.
Кесарево — кесарю...
Пока Эжен любовался звездным небом Севильи и неистовствовал с испанцами на бое быков, в Париже от холеры умер Казимир Перье, председатель совета министров. В новом кабинете Тьеру был предоставлен пост министра внутренних дел.
За время, прошедшее после июльской победы, с Тьером произошла поразительная метаморфоза, причем непонятно было, что есть его подлинный облик: предыдущее или последующее... Так или иначе из пламенного трибуна, из безумно храброго карлика, непрестанно взывавшего к теням античных героев, Тьер превратился в провинциального простака. Он сменил пафос на юмор. Выступая, он панибратствовал со своими слушателями, как панибратствует продавец овощей с постоянной клиенткой; он демонстрировал свою порядочность и свою буржуазность всеми возможными способами.
Став министром внутренних дел, Тьер, дабы обуздать тигра анархии, настоял на законе, согласно которому всякое общество, какой бы характер и какое бы количество членов ни составляло его, должно было представить свой устав на рассмотрение и произвол министерства. Парижане ответили на этот закон немедленным бунтом. Снова в предместье Сент-Антуан выворачивали камни из мостовых, опрокидывали повозки и афишные тумбы и набивали мешки землей. К полудню 13 апреля 1834 года баррикады были построены...
Сидя на лошади рядом с генералом Бюжо, который командовал подавлением апрельского бунта в Париже, Тьер олицетворял собой возмущенную честность, бескомпромиссную порядочность, жестокую бережливость и неукоснительный патриотизм — словом, «принципы восемьдесят девятого года», ополчившиеся против этой босоты, не платившей налогов.
1834 год — это год Трансноненской резни.
В Салоне 1834 года Жан-Доминик Энгр неожиданно потерпел поражение. Правда, Жан-Доминик, считавший себя, безусловно,
В 1834 году министр внутренних дел Адольф Тьер вытребовал у палат сто миллионов франков «на украшение города». Самоотверженная борьба парижан за осуществление на практике «принципов восемьдесят девятого года», убеждал депутатов Тьер, должна была быть, наконец, увековечена в достойных их героизма масштабах и образах.
Правда, эти образы желательно видеть не слишком конкретными — важны именно принципы, нужна аллегория, надо воплотить величие Франции и величие революции, несколько возвысившись над обыденностью, так, чтобы Францию и революцию не перепугать не дай Бог с теми, — здесь голос Тьера снова неожиданно приобретал все оттенки, свойственные ему до 1830 года, он гремел, он становился неслыханно убедительным, он потрясал наконец, — с теми, кто выворачивал камни из мостовых в апрельские дни, с этой отвратительной чернью. Ведь как это ни прискорбно, пришлось даже картину великого — он не постесняется этого слова, — великого нашего мастера г-на Эжена Делакруа, за которую он был королем удостоен ордена Почетного легиона, переправить в подвал — она была слишком конкретна.
Сто миллионов на украшение города были отпущены, и Тьер немедля поручил выполнение одного из заказов Эжену Делакруа. Он должен был расписать салон короля в Бурбонском дворце, в котором теперь заседала одна из палат.
Это был первый заказ такого рода, доставшийся Эжену, который как-то воскликнул: «Если нам не предоставляют стен города, будем расписывать стены наших мастерских!»
К этому времени стала широко известной крылатая фраза министра внутренних дел: «Знаем мы этих романтиков — сегодня он романтик, а завтра революционер». Отважный, однако, министр. За кого же он принимал вождя романтической школы?
13
Я принадлежу к поколению 1830 года! Я с отвращением отношусь ко всем современным свободам, к обыденности существования, к позору легко достижимого счастья.
Наконец-то! Наконец ему была предоставлена эта трибуна, эта гора, этот Синай, на который он мог взойти, чтобы ошеломить слушателей великолепными шестами. Наконец-то он мог подняться к самому куполу, наконец-то он мог быть ими услышан, он мог разговаривать с ними, с Тинторетто, Тицианом и Рубенсом. Но ведь то были титаны — у них были огромные легкие и могучее сердце, в них текла кровь Ренессанса, а ты — какую махину ты хочешь взвалить на свои хилые плечи?
Первый потолок и первые стены, которые предстояло расписать Эжену Делакруа, принадлежали сравнительно небольшому — одиннадцать на одиннадцать метров — квадратному залу. Шесть настоящих и шесть ложных окон разделены были пилястрами. Из шести настоящих окон три выходили на Сену, на набережную д’Орсе, три других — на площадь перед дворцом.
Потолок — это каменное небо дома. Потолок королевского салона, центральная часть которого прикрывалась колоссальной и безобразной люстрой, делился на восемь кессонов.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
