Делакруа
Шрифт:
После того как в 1833 году Тьер поручил ему роспись салона, заказы подобного рода следуют вплотную, один за другим. Ни одному французскому художнику в девятнадцатом веке не удалось расписать такое количество стен.
Этот огромный и продолжительный труд соответственно изменил самый ритм биографии Эжена Делакруа; приподняв над временем, вырвав из времени, он придал этой биографии необычайную слитность. Подобно пассажиру, сошедшему с поезда, Эжен теперь предоставил другим торопиться, он избрал свой собственный ритм, он спокойно шествовал теперь по равнине, ограниченной двумя рубежами громадной двадцатилетней работы. И все события, происходившие с ним на пути, были подчинены этому грандиозному ритму.
Между тем в мнении большинства,
«Мы не скажем, этот человек шарлатан; но мы скажем, он подобен шарлатану!..
Мы не обвиним управление изящных искусств города Парижа за выбор, который оно сделало, поручив Эжену Делакруа столь трудную работу. Но мы слишком хорошо знаем здравые и благородные мысли, господствующие обыкновенно на его совещаниях, чтобы не обличить это управление в том, что в данном случае его принудили сделать этот выбор.
И мы обвиняем людей, занимающих места в наших законодательных собраниях, интригующих и ходатайствующих в пользу тех, кто обязан своей репутацией не таланту, знанию и умению, а кумовству, партийности и дерзости», — так писал «Журналь дез Артист», когда преемник Тьера Монталиве поручил Эжену роспись колоссальной библиотеки в том же Бурбонском дворце.
«И этому художнику, столь нерадивому к своей славе, столь неуверенному в своем ремесле, поручили один из величайших заказов эпохи!» — возмущалась «Конститусьонель», которая, кстати, принадлежала теперь доктору Верону, бывшему директору оперы, покровителю артистов, богачу, филантропу. Но, вероятно, сам доктор Верон здесь ни при чем: жертвуя своими симпатиями, он поддерживал принцип свободы печати. Тем не менее этот разгневанный хор причинял много страданий Эжену. Он был чувствителен. Но он был еще более тверд.
Росписи в королевском салоне Эжен Делакруа закончил в 1838 году. Они встречены были восторгом друзей и раздражением, недоверием, некоторой даже боязнью большинства посетителей: публике казалось, что ее хотят одурачить, они подозревали некий подвох. В самом деле, когда общеприняты и узаконены были сюжеты античные, когда в- моде была строгая классика, этот выдумщик, этот нахал размалевывал на гигантских холстах варварские кровавые сцены, его пьяная кисть наслаждалась, живописуя язвы и раны, пепел и кровь, старые башмаки и лохмотья. Теперь, когда публика, наконец, оказалась приученной к жанру, к истории, к занимательным сценам и симпатичным костюмам, он преподносит вам аллегорию, скучные символы, величие, на которое всем наплевать. Опять Церера, Юнона и Марс, опять эта латынь, опять эта невероятная важность — художник не должен быть важнее, чем публика!
И главное, все это преподнесено тяжело, неуклюже, без элегантности, как-то коряво. Его пресловутый колорит раздражает, он непривычен — к нему привыкнуть нельзя. Как будто бы издеваясь, художник иногда обводит фигуры толстым контуром, шириной в сантиметр — знатоки говорят, что таким образом композиция приобретает единство, но ведь это же варварство, положительно, он мистифицирует нас!
И эта публика, которая в свое время была страшно разгневана тем, что Эжен Делакруа опередил несколько ее представления о приличном и современном, теперь возмущена была, потому что он топтался на месте, — ему хорошо, он сошел с поезда, но публика мчалась, она поспевала за веком, она желала того, к чему она успела привыкнуть.
Но Эжен продолжал — он упорно все делал по-своему, раздражался, но продолжал.
Часть библиотеки палаты представляла собой пятикупольный неф, замкнутый двумя вогнутыми стенами. Каждый купол делился на четыре доли, четыре пандантива.
Верхнюю часть противостоящих друг другу стен следовало заполнить двумя колоссальными композициями, одна из которых должна была символизировать Мир,
Каждый из куполов Должен был быть расписан сюжетами на следующие великолепные темы: Поэзия, Теология, Законодательство, Философия, Наука. Мы специально сейчас перечислим все эти сюжеты, чтобы музыка одних только названий дала вам известное представление о грандиозности и величии замысла. Итак, первый купол: Александр Македонский, слушающий чтение Гомера, Воспитание Ахилла, Овидий у варваров, Гезиод и муза. Второй купол: Адам и Ева, Пленение евреев в Египте, Смерть св. Иоанна Крестителя, Св. Петр, нашедший в пойманной рыбе золотую монету. Третий: Царь Нума Помпилий и Эгерия, Ликург советуется с Пифией, Демосфен произносит речь, обращаясь к морским волнам, Цицерон обвиняет Верра. Четвертый купол: Геродот расспрашивает египетских жрецов об обычаях их страны, Халдейские пастухи наблюдают за звездами, Сенека вскрывает себе вены, Сократ и его демон. Наконец, пятый купол: Смерть Плиния Старшего, Аристотель говорит своим друзьям, что Александр Македонский зовет его к себе на службу, Гиппократ отказывается от подарков царя персов, Архимед, которого убивает солдат... Это всё. Он поистине витал в эмпиреях, ему предстояло обнять почти необъятное, а это можно сделать, только находясь на самой вершине. Право, это великолепная, должно быть, работа, если только, конечно, иметь силы ее выполнять — развертывать на куполах этот грандиозный сценарий, этот монтаж эпизодов, которые, стершись в легенде, должны снова ожить, этот супербоевик, суперколосс, производство которого осуществляет один человек, надо только подготовить ему ложе для живописи.
Вот когда четкий след, прорубленный в его интеллекте школьной латынью и греческим, стал обыденной дорогой, по которой его высокие мысли текли спокойно и без помех; вот когда награды, полученные Эженом в лицее за изложения римских и греческих авторов, обнаружили свою настоящую ценность; вот когда Рим, увиденный Эженом в Марокко, мог реализоваться во всем своем величии, во всем своем блеске.
Это не были кристальные, холодные, абсолютно пустые эмпиреи Энгра и классиков — это были пылающие эмпиреи романтики, эмпиреи Виктора Гюго, античность пожаров и войн, преступлений и страсти. Мастер «Сарданапала» и «Хиосской резни» уж не так изменился!
Он не менялся — он совершенствовался: проявлялось окончательно то, что было сначала намеком, едва заметной тенденцией, случайной черточкой; вы помните, что он не пошел на премьеру «Эрнани» — он не любил шума, рекламы. Постепенно он должен был неизбежно охладеть к виновнику этого шума, к самому Виктору Гюго. Сдержанного и склонного к сарказму Эжена Гюго раздражал своим громыхающим темпераментом, в котором было нечто пустопорожнее, своими повадками патриарха и очевидным отсутствием юмора. Впрочем, эти качества Виктора Гюго можно было бы счесть несущественными, если бы в них не проецировалось, как полагал, вероятно, Эжен, то отсутствие порядка в самих его писаниях, которое раздражало Эжена гораздо более основательно: «Произведения Гюго напоминают черновики талантливого человека — он говорит все, что приходит ему в голову».
Надо сказать, что такого рода суждения извинительны только французу. Сам Виктор Гюго считал себя фанатиком порядка и формы: «Я отношу трагедии Вольтера к разряду самых бесформенных произведений, какие когда-либо создавал человеческий ум». Эжену Делакруа оставалось только посмеиваться — он, работавший теперь над колоссальной оперой с множеством действующих лиц и с замысловатым сюжетом, над грандиозной мессой, включающей в себя множество тем, — он единственный имел право судить о том, что есть композиция и какова истинная ценность детали по отношению к целому.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
