Делакруа

Гастев Алексей Алексеевич

Статья заканчивалась так:

«Пусть я прокляну этого врага рода человеческого, который овладел людьми, чтобы только награбить богатства, удовлетворить свои порочные наклонности и внушить одураченным и ограбленным им людям унижающее их признание их неправых талантов. Благодетели человечества умирают в изгнании и на кресте. А ты, старый коршун, умрешь в своем гнезде медленно, окруженный сожалениями!..»

Жорж Санд была великая и храбрая женщина и, хотя, даже на снисходительный взгляд ее современников, в своих книгах была чересчур многословна, когда ее пером водила ненависть к злу, она становилась прекрасным стилистом, эта воительница. Пророчество ее относительно Талейрана сбылось через четыре

года — он действительно умер, окруженный сожалениями, правда, в своем парижском дворце.

Как судьба сплетает людей! Этот хоровод, в котором каждый держит соседа, буквально вцепившись в него, безразлично — любя, ненавидя или будучи равнодушным. Временами эти связи как будто бы бывают нарушены, и человек высвобождается, он остается один. Но вот умирает тот, с кем ему предназначено было соединиться, и вновь вцепляется в него — наследством ли, репутацией, дурной или хорошей мол-бой, и снова мы принуждены нести этот груз ненужных нам связей, мешающих нам, порочащих нас. Надо же было так случиться, что отцом Эжена Делакруа стал Талейран! Правда, князь Перигор не оставил Эжену наследства и при жизни не особенно ему докучал, поддерживая связь с сыном не прямо, а косвенно, через Тьера. Тьер как будто смягчал неизбежный удар, столкновение, которое произошло бы при их непосредственной встрече. Впрочем, произошло ли бы? Эжен был человеком отлично воспитанным. Теперь, с возрастом, он стал несколько суше, его элегантность стала еще более броской, он ее еще точнее рассчитывал. Унаследовал он от. князя или сам в себе воспитал эту сдержанность — трудно сказать. Во всяком случае, он был столь деликатен, что давал иногда повод к упрекам (заглазным, конечно) в угодливости, — он разрешал себе быть несколько откровенней лишь в дневнике.

«Обедал у г. Тьера. Я не знаю, о чем говорить с людьми, которых там встречаю, а они не знают, о чем говорить со мной».

Свой особняк Тьер заполнял постепенно старинными вещами и картинами. Однако он не был чересчур щепетилен в выборе, при всем тщеславии Тьера его подводила неискоренимая скупость. Роскошь неуместна в доме скупца.

«Как холоден и скучен весь этот обряд современных обедов. Эти лакеи, которые точно принимают на себя все расходы по трапезе и угощают вас... Самим обедом занимаются меньше всего, с ним торопятся, как будто выполняют неприятную обязанность. Никакого радушия и приветливости. Это чрезмерно хрупкое стекло... глупая роскошь! Я не мог прикоснуться к бокалу, чтобы не опрокинуть его и не пролить на скатерть половины того, чем он наполнен. Я спасся бегством при первой же возможности».

Однако, спасаясь, он никого не задел, он сделал это тактично.

У него появилось даже то, что принято называть жизненной философией; причем система не вступала в противоречие с практикой: «Некто, приехавший из Кемпера. Это страстный любитель музыки; но его восторг ограничен Бетховеном и Шопеном. Моцарт, по его взгляду, не достигает их уровня, Чимароза — старый колпак и т.д. Надо быть провинциалом из Кемпера, чтобы иметь подобные идеи и чтобы выражать их с таким апломбом; все это принято относить за счет бретонской откровенности. Я ненавижу такого рода характеры; эта пресловутая откровенность, под видом которой выпаливаются самые резкие и оскорбительные мнения, крайне антипатична мне.

Никакие отношения между людьми невозможны, если на все отвечать с подобной откровенностью. Собственно говоря, с такими наклонностями надо жить в стойле, где отношения устанавливаются ударами рогов или вил...»

Человека, который называл Чимарозу старым колпаком, Эжен встретил у Фредерика Шопена, в его квартире на улице Шоссе д’Антен, где время от времени собиралось артистическое и литературное общество. Там бывали Лист, Берлиоз, Мейербер, знаменитые актрисы мадемуазель

Жорж и мадемуазель Марс, литераторы, члены парламента, просто красивые женщины и люди, прославившиеся своими остротами.

Шопен любил играть свои вещи или импровизировать, когда свет был притушен и оставалось всего несколько свечей, желтевших на черном лаке рояля, на полосатых желтовато-розовых шелковистых обоях или в зарослях цветов, издававших уютный и тяжелый аромат земли, настоящий аромат джунглей.

В этих комнатных джунглях стояли, облокотившись вдоль стен, или сидели в креслах очень изящные и почти все знаменитые люди, их матовые лбы уходили в тень, и высвечивались неожиданно белые тонкие руки, плечи и склоненные головы женщин, глубоко темнели шевелюры и бороды.

В таких комнатах, пропитанных музыкой и ароматом цветов, Эжен проводил свои вечера в эту пору расцвета и зрелости, когда изнурительный труд вот уже несколько лет, как приносил свои плоды, — это вечернее спокойствие, это общество, идеально подобранное, наконец, сама музыка — она тоже была этим плодом, который надо было беречь. Он, не отступивший ни разу, готов был к новым схваткам, но он их не желал.

Хозяйкой на Шоссе д’Антен была Жорж Санд. Ее связь с Фредериком Шопеном находилась тогда в своей самой очаровательной фазе.

С Жорж Санд Эжен познакомился еще в 1833 году, когда Франсуа Бюлоз, издатель «Ревю де дё Монд», заказал ему ее карандашный портрет для журнала. Через год Эжен стал поверенным всех сомнений и горестей, обуревавших эту неуемную женщину. Он стал свидетелем ее разрыва с Альфредом де Мюссе.

Жорж Санд, впрочем, скоро утешилась — ее страсть обрушилась на Фредерика Шопена.

Постоянно общаясь с людьми, столь исключительными, Эжен заставлял себя оставаться верным и старым привязанностям. Но не всегда это ему удавалось. С некоторых пор его стал раздражать даже Пьерре. Он бывал в мастерской у Эжена все реже и реже, пока в один прекрасный день тот не дал ему понять, что не нуждается больше в его постоянных услугах. Женни теперь наводила порядок в его мастерской, и, возможно, именно ее знание людей и житейская мудрость стали причиной охлаждения дружеских чувств: особенно Женни оговаривала Жюльетту Пьерре — за ее легкомыслие и непременное желание прослыть светской дамой. Так или иначе, в редкие встречи со старым товарищем Эжен удивлялся собственной холодности: «Вот я уже больше и не узнаю моего друга. Если бы я потерял его пятнадцать лет назад, я бы его вечно оплакивал...»

Однако братьям Гиймарде и Фредерику Судье он оставался по-прежнему верным.

По-прежнему скромной и предупредительной тенью следовал за ним Шарль Пирон.

Действительно, Эжен был неприспособлен к разрывам, хотя жил среди постоянных утрат. «Человеку необходимо умирать, дабы не приходилось ему, столь недолговечному, присутствовать при разрушении всех тех вещей, которые были спутниками его мимолетного пребывания здесь». 22 мая 1835 года умер его племянник Шарлд. Вернинак, на которого он, сам не решавшийся заводить семью и детей, тратил оставшуюся нерастраченной нежность еще с тех времен, когда отвозил его из Вуакского леса в Париж к началу занятий в лицее.

Шарль стал лейтенантом французского флота. Он заразился в Вальпараисо желтой лихорадкой, и трехнедельный переход до Нью-Йорка его доконал.

Род Делакруа прерывался — Шарль был последним. Правда, существовали еще Ризенеры: дядюшка Анри Ризенер и его сын Леон, кстати говоря очень способный художник, — к сожалению, его талант захирел, задавленный житейской суетней, из которой Эжен так ловко умел выкарабкиваться.

Но все же Ризенеры — это была боковая, побочная ветвь: ведь Анри Ризенер приходился Виктории Делакруа сводным братом. Так что Шарль действительно оказался последним в роде.