Делай, что должно
Шрифт:
— На войне, Анатолий Александрович, безопасных мест не бывает. И здесь мы снова возвращаемся к той же цепи случайностей. Жизнь любого из нас может оборваться от осколка, пули или мины. Но пока мы живы — нужно делать все, что мы сделать можем, а значит — осмыслить наш опыт, не дать другим повторить ту же ошибку. Тем более, что на первый взгляд она даже опытному глазу не была видна.
— Да… — Федюхин тяжело перевел дух, — Не видна. В гражданской практике подобного и за десять лет не увидишь. А вы, Алексей Петрович, когда первое свое боевое ранение в живот оперировали?
Огнев грустно усмехнулся.
— В семнадцатом. В апреле. По собственной инициативе.
— Я правильно понимаю,
— Это еще мягко сказано. Я тогда начитался материалов врачебного съезда — оперировать живот по правилам мирного времени. Отставить выжидательную тактику, действовать активно, — начал Огнев, понемногу переходя на свой привычный лекторский тон, только чуть понизив голос, — Служил я тогда в перевязочном отряде дивизии, и официальная установка была такая: отряд у вас перевязочный, вот и перевязывайте. Инструменты были, но мало, да нам еще и не повезло. Выдали наборы времен не то чтобы покорения Крыма, но первой обороны, с деревянными да роговыми ручками. Сами понимаете, в шестнадцатом такому только музеи рады были.
Вот я и попросил отца прислать лучшие инструменты, какие он купить смог. Заказал книги, перечитал трижды. И, как показалось мне, что к самостоятельной работе готов, спросил у начальника разрешения. Ну, мне господин коллежский асессор Савельев, мой начальник, и говорит: “Оперируйте, коль неймется”.
— Что же он, сам совсем работать не хотел? Или не умел? — удивился Федюхин, — слышал я, что руководить госпиталем в Империалистическую могли хоть кавалериста поставить.
— Почему? Хотел и умел, хирург он был опытный. Но работать мог только не выходя из пределов начальственных указаний. Ему за пятьдесят было, полевая жизнь тяжело давалась, хоть он к ней и привычен был. Но, знаете, надоело. Была у него мечта — чтоб в один день государь подписал России — мир, а ему — отставку. Работал он… знаете, как старая ломовая лошадь. По известному маршруту — хоть днем, хоть ночью. С одной и той же скоростью. Ни ускорить, ни замедлить, ни повернуть. В шестнадцатом у нас, помнится, получил приказ вынести операционную в полк, как у французов. Вынес, убедился, что не получается, и доложил: никак невозможно. Кажется, начальство он эти удовлетворил совершенно. А мне вот идея оперировать еще тогда в душу запала.
И побежал я, очертя голову. Как гвардия на Стоходе. Мне бы раненого сначала согреть надо было. Перелить если не крови, то хотя бы пол-литра физраствора подкожно, выждать хотя бы кратковременного подъема пульса и только потом очень бережно оперировать. Да я сегодняшний, может, за тот случай и вовсе не взялся бы. А тогда я и еще и торопился. И топографическую анатомию, как понял уже к середине операции, только по атласу знал хорошо. Ну, и получил я тогда, что заслужил. Exitus in tabula. Стою, чуть не плачу, а Савельев мне и говорит — вот так, господин зауряд-врач, оно и бывает, когда усердие не по разуму. Ступайте-ка вы в аптеку, примите граммов пятьдесят для поддержания сил, да и на боковую. А инструментики ваши упакуйте и отошлите домой с оказией. После войны пригодятся. И запомните раз и навсегда, съезды в Москве да в Питере — это поэзия. А у нас грубая проза. Перевязочный отряд. Перевязали, документ заполнили — и баста. Больше от нас никто ничего не ждет.
— Перевязывать да умирать отправлять? — Федюхин возмутился столь же искренне, как и много лет назад зауряд-врач Огнев.
Полог палатки, служившей комсоставу жильем, вздрогнул от ветра, огонек коптилки на столе замигал и замерцал, и в метнувшихся по натянутому брезенту тенях предстал перед мысленным взором Алексея Петровича давно канувший в неизвестность господин Савельев, в своем неизменном позолоченном пенсне, ссутулившийся от возраста и постоянного тяжкого
— Так я и спросил. Но у него ответ на все готовый: “А хоть бы и умирать. Не нашего ума дело. Как господь рассудит, так и будет.” Он, знаете, как автомат сделался. Вроде как искренне верующий, но последние года два войны и молился, будто никому не нужный отчет заполнял, и “как господь рассудит” у него было очевидно с маленькой буквы. Будто это не Господь Вседержитель, а такой же уставший равнодушный столоначальник, который молитвы наши каждый вечер в корзину стряхивает не читая. Оперировать что-то сложное я потом долго не решался, но инструменты назад не отослал. И хорошо, что не отослал. В восемнадцатом они очень пригодились.
— Знаете, Алексей Петрович, встречал я неплохих врачей, которые после меньшего хирургию бросали. Спасибо. Значит, это при ранении в конечность шоковому полезно на ПМП отдохнуть. А шок при ранении в живот — это неостановленное кровотечение. Ни минуты ждать нельзя. Знаете, я вот что сейчас увидел. У меня три человека умерли на ПМП. Двое — не дождавшись переливания, один в ожидании машины. Они умерли одинаково! Их перекладывали с носилок на носилки, и все трое… я только сейчас понял, у них срывались тромбы. Были в неплохом состоянии, а пошевелили — и все, бледность, беспокойство, потеря сознания. Мы обязаны предполагать, что тромб уже есть, и оберегать его насколько возможно. Мелочь, конечно…
— В хирургии мелочей не бывает. Мы не можем спасти раненого одним рывком. Мы выигрываем минуту здесь, минуту там, и, глядишь, вытянем достаточно, чтобы начать операцию и остановить кровотечение до необратимых последствий.
— Мелочь. Но вы правы, из мелочей все и строится. Как бы нам так переливать кровь, чтобы не срывался тромб. Нелепо звучит, да? Как нам поднять давление, чтобы оно не поднялось. Или перевязать сосуд без операции, — Федюхин нервно сжал пальцы и снова расцепил их, ему явно не хватало сейчас его блокнота — записать, поймать лихорадочно мечущуюся мысль, — Зря вы мне спирта предлагали, я и так будто выпивший. Говорю нелепицы, и тянет то смеяться, то плакать. Или, может, я с ума схожу и меня через неделю эвакуируют с инвалидностью? Тоже способ от трибунала увильнуть.
Федюхин действительно был похож на пьяного. Движения раскоординировались, по лицу блуждала нелепая улыбка. Он пробормотал еще несколько слов, хотел встать, но осел на койку и заснул, как под лед провалился. Огнев пощупал пульс спящему, расстегнул ремень, сдернул сапоги. Подумал несколько минут и сходил в аптеку. Принес оттуда шприц, пузырек со спиртом и ампулу морфия, накрыл полевой сумкой и только потом лег спать.
Но, когда дежурный негромко скомандовал “Подъем!”, Федюхин уже обулся, затянул ремень и выглядел спокойным и сосредоточенным.
— Развезло меня вчера, Алексей Петрович, — улыбнулся он виновато, — Ничего, не беспокойтесь. Мне еще работать… сколько там до разбора у начсанарма? Никуда я не денусь. И с собой не покончу, и с ума не сойду.
Глава 23. Южный фронт, начало Миусской операции
Беда приключилась, как это часто бывает, на ровном месте. Кочетков поранил руку на второй день наступления. Порез порезу рознь. Одно дело, если чиркнешь себя по пальцу, очиняя карандаш. Но Кочетков хватил себя во время операции. История со спасением руки стоила ему слишком многих сил. Вот все волнения с бессонницей и сказались.