Делай, что должно

Первое, что увидел, точнее сказать, ощутил Огнев — свет. Неяркий, мягкий, но именно живой дневной свет. Не лампы в подземелье. Он почувствовал его прежде, чем открыл глаза. Все верно: день, скорее даже утро. Совсем рядом высокое окно. Ветер колышет белую занавеску и по ней пляшут тени. Пахнет зеленью и, этот запах ни с чем нельзя спутать, морем. Даже матрас пахнет, как водоросли на пляже.

Стекла перечеркивают полоски бумаги. И это, пожалуй, единственное что напоминает о войне. Но достаточно, чтобы пробудить память. "Тихо как… Где я?" Можно и не спрашивать, тишина сама за себя говорит —

он на большой земле. Только теперь осознал, что дышать трудно, давит в груди. Что за место? Как он попал сюда?

Тут память служить отказывалась. Застрявшие в сознании неясные картины следовало скорее отнести к бреду. Какие-то тоннели, напоминающие метро, поезд со странной формы вагонами и почти сразу — ночь, звездное небо перед глазами. Куда-то едут. Это телега или открытый кузов. Сопровождающий… лица не разобрать, но в буденовке. И в шинели с "разговорами" как в Гражданскую. Привиделось, конечно. Вот что не привиделось, это короткое, но отчетливое ощущение холода и шум моторов.

Что-то еще было. Кто-то ругался, чего-то требовал. “Наркомзем”. В Наркомзем, оказывается, не только народный эвфемизм того света, но и санаторий наркоматский, госпиталь в нем. Непонятно, как оно в голове удержалось, откуда и зачем.

Давай, Алексей Петрович, еще раз по порядку. За окном утро. И где-то рядом шумит море. Будем надеяться, что это именно оно, а не в ушах шумит. Свои. Точно свои. Но что за город?

Надо бы вспомнить, что случилось, да с мыслями собраться. Четыре койки в палате, кроме моей, одна свободна. Тяжелые. Где болит?… Понятно, нигде, настроение такое… морфинное, но где не так?

Ниже левого плеча. При осторожной пальпации… да ни черта при осторожной пальпации неясно. Грудь замотана. Дренаж водяным затвором булькает. Проникающее в грудную клетку. Сам бы такого раненого самолетом отправлял. Так…

Погрузка раненых — помню. Накануне Раису отправили. Потом… потом вой снарядов, немцы решили посреди ночи артиллерией накрыть. Прознали, видать, во сколько раненых отправляют. Раньше нужно было снаряд услышать. Секунды, наверное, три было, чтобы залечь, а вот не дошло. Потом… Потом каша какая-то. Везли… не то на телеге, не то на машине, не то на самолете… нет, тут уже бред от реальности не отделить. Ну ладно, значит, осколочное, в грудь, в левую сторону. Суставы целы. Позвоночник… судя по тому, что ноги чувствуются, и не в гипсовой кроватке — цел. Руки на месте, ноги на месте, голова на месте — вернемся в строй!

Гул голосов и шаги в коридоре. Вот и обход. Уверенные такие шаги. Не шумно, но веско — кто-то из старших. И как бы не ведущий хирург лично, народу с ним порядочно. Ну вот и славно, сейчас тебе, Алексей Петрович, ответят на все вопросы… на которые сочтут нужным ответить. Умел запудрить мозги раненому, чтобы тот не сходил с ума от мыслей о здоровье — теперь умей на другой стороне побыть. Говорят, полезно.

Распахнулись двери в палату. Да, это — ведущий хирург госпиталя. Со свитой. Сопровождавшие его ассистенты следовали в кильватере, как за флагманским кораблем. Почему-то именно это сравнение пришло Алексею на ум, хотя ничего монументального в вошедшем не было. Невысокий, сухопарый человек лет пятидесяти, с остро изломленными седыми бровями и орлиным носом. Не линкор… но стремительный и грозный линейный крейсер. А глаза у него, в отличие от большинства уроженцев юга, были светлыми, и казались молодыми в сравнении со смуглым, изборожденным морщинами строгим лицом.

Сестра, сидевшая в палате, тут же вскочила.

— Товарищ военврач первого ранга, в палате для тяжелораненых четверо ранбольных…

— Садитесь,

Машенька.

Ну прямо витязь в тигровой шкуре под белым халатом. Голос такой… явно хирург-артист. Хорошо, очень хорошо.

Быстро осмотрев трех остальных, ведущий хирург сел около постели Огнева.

— Ну, коллега, давайте знакомиться. Давид Георгиевич Чавадзе, военврач первого ранга, ведущий хирург этого госпиталя. Как себя чувствуете?

За годы службы Огнев установил для себя странную закономерность: Кавказ не давал врачей-середнячков. Либо артисты, мастера своего дела, художники скальпеля, читающие рентген, как поэму — либо ленивые, нелюбопытные и грубые, едва снисходящие до взгляда на пациента. Даже взятку берут, как одолжение делают.

Чавадзе был ярчайшим представителем первой категории. Халат у него не был показательно накрахмален, но отстиран буквально до синевы. Руки огромные, наверняка пальцами пятаки в трубочку скрутить может, но мягкие. По первому прикосновению, первой пальпации сразу ясно, работает врач или номер отбывает. Давид Георгиевич проходился вокруг раны пальцами нежно, почти невесомо, потом чуть сильнее, но ни разу не доведя до жесткого, бессмысленного тыканья.

Юдин, говорят, до того развил чувствительность пальцев и знание анатомии, что мог прощупать не только верхний слой кишечника, но и глубже лежащие. Чавадзе от него, похоже, если и отставал, то несильно. Но, разумеется, ничего связного о ранении не рассказал. Все, мол, хорошо, прооперировали, на пути к выздоровлению, операция прошла успешно.

Но как ни улыбался он, как ни лилась профессионально отработанная речь — а какая-то тень не уходила из глаз ведущего хирурга. И, что самое плохое, от вопросов о прогнозе, о сроках выписки, о годности к дальнейшей службе он очень ловко ушел. И продолжал уходить — на четвертый день дренаж сняли, прогулки разрешили, а главный хирург госпиталя — это как капитан на корабле, первый после бога! — лично выслушивал, выстукивал, смотрел на рентгеновский снимок или на экран, и делалось его лицо профессионально непроницаемым. Что опытному человеку говорило достаточно много, но все равно очень мало. Через день на рентгеноскопию — значит, что-то ведущего хирурга беспокоит до крайности.

Но с этой неопределенностью можно смириться. Или узнаем, или поймем в конце концов, долго морочить голову человеку с медицинским образованием не получится. Поверьте, коллеги, сам пробовал — не вышло. Неопределенность в сводках — вот что было по-настоящему мучительно и тревожно. Разумеется, тяжелых раненых берегли от скверных новостей как могли. Но в том и беда, что новостей не было никаких. Сводки, когда Алексей добрался все-таки до газет, оказались обтекаемы как разговоры у постели безнадежного. За словами "героические защитники Севастополя отбивают ожесточенные атаки противника" могло быть все что угодно. Как прежнее шаткое равновесие, так и рухнувший сутки назад фронт. И тревога за тех, кто продолжал драться там, внутри стягивающегося кольца немецкого наступления, с каждым днем только росла.

Шум моря, с наступлением сумерек всегда особенно слышный, оно здесь совсем близко, всякий вечер воскрешал в памяти предвоенный Крым. Если не думать о войне, то можно представить себе, что не торпедные катера гудят в море, а туристические. Ярко раскрашенные прогулочные глиссеры со смеющимися девушками… На берегу — утопающие в зелени, увитые виноградом домики. "У меня лучший профилакторий Южного берега был!" И профилактория того, вот такого же аккуратного и уютного, больше нет. Как нет и Южнова, и где сложил он голову в степи, никто не подскажет и даже после войны не отыщет…