Дело № 179888. Летопись горького времени

Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

Красноармеец молчал, потупившись, то и дело вытирая ладонью нос. Разгребая пятерней миклухо-маклаевскую бороду, геолог сказал задумчиво:

— В тайге и тундре приходилось с лютыми волками встречаться. Ну, тут главное — гляди, чтобы он на горло не кинулся. И теперь мы как в тайге, остерегайся, не вцепились бы в горло, — поглядел геолог на красноармейца.

— В душу то есть? — спросил, оробев, колхозник.

— Вот-вот!

— Да бросьте вы антимонию разводить! Отраву в душу влили! Тоже мне! Тут такая

бражка подобралась, что и душу вытрясут, и у лысого на плеши вошь найдут. А кто за нас заступится? Ведь мы прокаженные!

Это вмешался в разговор капитан-танкист, всегда злой, со всеми резкий. Ну да ведь ему и досталось сверх меры. Он по непонятным причинам задерживался в Шпалерке, его уже судил трибунал и дал 15 лет. На маневрах Тухачевский, проезжая мимо его домика, попросил напиться. Жена капитана пригласила маршала в комнаты и угостила домашним квасом. Вот и все преступление.

— Мне вот дали «полную катушку» ни за понюх табаку, — продолжал танкист, — а в «Красной звезде» напечатали: «Приговор оглашен. Бурные аплодисменты».

— Я бы их, сукиных сынов, за это такими словами покрыл, никакая газета не напечатает! — рассердился печник.

— Кого покрыл бы? — закричал танкист. — Ну кого, кого? Крой всех подряд, с самого верха до низа. Все кругом сукины сыны!

— Перестаньте! — резко сказал доктор. — Не все кругом сукины сыны.

— Откуда это видно?

— Со звезды. А вы со своей колокольни смотрите.

— Берите выше! Я с высоты моих пятнадцати лет смотрю. Ну, а что с вашей звезды видно?

— Вам указательный палец нужен? Извольте! А кто сейчас пашет, сеет, сталь варит, новые железные дороги прокладывает, новые электростанции воздвигает? Тоже сукины сыны?

— Дом горит, а часы ходят, — язвительно улыбнулся танкист. — С этим я, пожалуй, соглашусь.

— Вы вот о чем подумайте, товарищи, — тихо сказал сидевший на полу, на свернутых одеялах, начальник депо. Он все еще не мог стоять на своих распухших ногах. — Со смерти Ленина прошло тринадцать лет, а будто столетие пролетело. Сколько сделано! Сколько побед! И не легкие были эти победы. Это, так сказать, биография страны, а ее никому не зачеркнуть.

— Это и биография людей! — крикнул танкист. — А этих людей начисто зачеркивают! Для них бульдозер уже могилы роет!

— Почему бульдозер? Какие могилы? — заволновался доктор.

— Для всех могил лопатой не нароешь! — отрубил капитан.

Было когда-то такое выражение: тихий ангел пролетел. А после слов танкиста словно мрачный ангел пролетел. Все мы долго невесело молчали. Первым нарушил молчание каперанг. До этого он не вмешивался в разговор, лишь слушал всех внимательно, с лицом спокойным и насмешливым. Такие лица бывают у людей наблюдательных и умных, слишком умных, чтобы выставлять напоказ свой ум и свою зоркость.

— Я с вами

согласен, капитан, — корректно поклонился он танкисту. — Все пойдем ко дну.

— И вы веру потеряли? — с укоризной посмотрел на моряка доктор. — Значит, не надеетесь пушку свою достроить?

— Нет, не надеюсь! — мужественно ответил каперанг. — И вам советую не надеяться, что вы снова возьмете в руки хирургический нож.

— Эх, поздно я узнал, в какую сторону наши танки стрелять должны! — опять взорвался танкист.

— Злой ты, громкий, — укоризненно покачал головой печник.

— Я тихоньких и не люблю! Тихих, сам видишь, бьют и плакать не велят!

— А может, так и должно быть? — робко и печально спросил колхозник. — Как говорится — лес рубят, щепки летят.

— Думай, что говоришь, — покосился на него председатель колхоза. — Не щепки, а люди. Не классовые враги, а честные советские люди летят, которые серебра-золота дороже! С высокой трибуны, — поднял он палец к потолку, — было возвещено, что люди ценный капитал, а тут — на тебе!

Председатель развел беспомощно руки и долго стоял так. Колхозник успел за это время вздохнуть и сказать осуждающе:

— Чистый убыток державе. Нехозяйственно как-то!

— Ничего не понимаю, — глухо, с болью и стыдом сказал тоже молчавший до сих пор комиссар дивизии. — Я боюсь думать, боюсь сам с собой разговаривать. Без конца задаю себе вопрос — знает обо всем этом хозяин?

Все затихли, ожидая дальнейших слов комиссара. Теперь он не имел права молчать, теперь он должен продолжать. Но он молчал, по-прежнему опустив глаза.

Камера мерно гудела. От стола доносились голоса шахматистов. Шахматы вылепили из хлеба, урвав кусок от своих несчастных трехсот граммов.

— Мы вот так пойдем!

— А мы вот так! Шах!

— Вот это ай-яй-яй!

— Вот это ай-яй-яй! — насмешливо повторил танкист восклицание шахматиста. — Товарищ военком не может ответить на политический вопрос. Ай-яй-яй! Вы ведь в конфликте на КВЖД участвовали, чанкайшистов лупили? Поди, голосили: «Политруки, на фланги! Вперед! Ура!» А теперь, поди, караул готовы кричать? А где же ваши ордена и прочие регалии? — бесцеремонно сунул он палец в дырку на гимнастерке военкома. — Сталин дал, Сталин взял, да святится имя его?

— Да не Сталин, — тихо ответил военком. — За гражданскую мой орден.

— А сорвал Сталин! Да еще с мясом! Тут опять вопро-осик, — с тихо-яростной улыбкой протянул танкист, — да еще какой! Ну, а как думают по данному поводу наши партийные верхи? — посмотрел он на доктора, члена обкома, и на секретаря райкома. — Знает хозяин или не знает, как нас на карачки ставят?

Ох, этот проклятый вопрос! Когда он задавался — а задавался он все чаще и чаще — мы избегали смотреть друг другу в глаза.