Дело генерала Раевского
Шрифт:
— Я вас понимаю лучше, чем вы понимаете себя, — горько возразил Раевский, — оттого у меня и сердце тяжелеет, как расплавленный свинец. Россия такая страна, которую может спасти только закон и порядок... И благочестие. И терпение... Всё остальное сейчас гибельно.
В аллеи, на пруды, на беседки, на лёгкие мостики парка слетали сумерки. Ажурные звуки клавикордов Марии как бы растворялись в этих сумерках и наполнялись ароматами клумб. Из сумерек вынеслась декоративная белая козочка, которых здесь Волконские разводят ещё с прошлого века. Козочка замерла у края дорожки, кокетливо взглянула на двух генералов, отпрыгнула в сторону и скрылась в синеве парка.
— Ничего этого не будет, — Раевский обвёл рукой вокруг себя, — всё это исчезнет. Всё исчезнет навсегда, если вы так дерзко и бездумно возьмётесь за ваше предприятие.
А про себя он подумал: «Бедная Мария. Друг мой Машенька, прости меня — душу грешную».
Беседа окончилась тогда
Пушкину об этой беседе с Волконским даже теперь, по истечении пяти лет, Раевский ничего не сказал. Во всех беседах за последние зимние дни в Петербурге этой темы они не касались. Хотя говорили о многом. Но в тот памятный вечер перед визитом во дворец к государю...»
8
«Пушкин пришёл вчера же к вечеру...» — начал чтение Олег, усевшись за стол, как это делал в житнице.
А Наташа, как всегда, устроилась над стопкой мелко испечатанных пишущей машинкой листов.
«В высокой комнате с окнами на Мойку стоял предвечерний зимний полусвет...»
Олег, собравшийся было уже читать, отложил лист в сторону и обратился ко мне как бы с заявлением:
— В чём, собственно говоря, смысл подвига Марии Николаевны Волконской? Софья Алексеевна, мать её, и брат Александр, казалось бы столь вольнолюбивый, и даже Николай Николаевич-младший осуждали её. Они считали, что, с одной стороны, нельзя оставлять младенца Николино, а с другой — столь резко выходить из круга своего сословия. Отец поддерживал именно первенство долга — материнство. Упрекал её даже в отсутствии смирения... Раевский-старший считал этот аргумент иезуитством. Тем более что многие полагали, будто любви у неё к Волконскому не было, за которого своей волей отдал её отец без обсуждения. Я считаю, что на такой поступок способна лишь натура, способная воплотить в сложившихся условиях высочайшую форму христианского подвижничества. В эпоху, когда уже всюду стало складываться, по сути дела, отношение женщины к мужу даже не языческое, а паразитическое: муж должен работать, служить, содержать жену, а она имеет право жить, окружённая прислугой и гувернантками. В Марии Раевской мы видим абсолютно обратное. Она отвергает весь мир сложившегося женского эгоизма и добровольно разделяет судьбу подпавшего под кару закона своего супруга. Это глубоко христианский поступок. Не зря их потом похоронили вместе в имении Волконского под Черниговом в селении Воронки. Там они захоронены рядом, а над ними их дочерью возведена часовня. Ну ладно, я отвлёкся, — сказал Олег, взял оставленный было лист и продолжал: — «...стоял предвечерний зимний полусвет. В нём угрюмость домов и каналов Петербурга кажется наполненной какой-то таинственной печалью, которая разлита повсюду и носит в себе отзвук вселенской неустроенности человека внутри самого себя. Раевский устал от месячного ожидания встречи с императором. Придворные люди, через которых эта встреча и устраивалась и оттягивалась, все пытались выведать у генерала, о чём он с царём намерен говорить. Всем было ясно, что герой Отечественной войны намерен облегчить участь старшего сына, тоже героя войны. Он опять попал под кокетливую нечистоплотность жены одесского губернатора, дальней родственницы генерала. Но предполагалось, что не только на эту тему собирается беседовать с царём генерал. Огромный военный да и просто жизненный опыт его, безусловно, просит выхода, особенно перед царём, от которого зависит будущее России. С одной стороны, генерал своею мудростью может быть полезен государю, с другой стороны, тог уже показал, что намерен быть абсолютным самодержцем и в подсказках не нуждается. Да и сам Раевский сомневался в полезности своего разговора с Николаем. Он знал, что Николай Первый — обыкновенный военный чиновник средней руки. Да он и не видел сил, на которые можно было бы рассчитывать царю, даже если бы тот захотел ими воспользоваться. Россия неумолимо превращалась в машину неутомимого чиновничества. И что страшно, всем это нравилось. Очень осторожно мысль эту высказал на днях Раевский Пушкину. И тот отзывчиво поддержал её, а вчера вдруг пришёл со стихами.
— Вы помните, мы с вами езживали по югу отечества и вас встречали восторженные ваши почитатели, — сказал Пушкин, — а вы мне все говаривали: «Почитай, почитай им твои стихи, поймут ли они тебя».
— Было, было, — задумчиво согласился Раевский, глядя, как по комнате пробегает уже в который раз фазан, подаренный хозяину дома приезжим из Персии дипломатом. Фазан блистал, как бы весь покрытый чеканкой, и казался алмазным.
— Так вот, — продолжал Пушкин, — я хотел написать вам кое-что и вдруг понял, что всё уже написано: когда мы хаживали вдоль Подкумка вечерами по камням, я подобрал в свою тетрадь прилетевший мне под ноги цветок. И я положил его тогда в тетрадку. И вот на днях его я нашёл... Оно довольно
И Пушкин с какой-то юношеской грустью в голосе стал читать Раевскому стихотворение. Читал он его, поглядывая в окно:
Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я; И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя: Где цвёл? когда? какой весною? И долго ль цвёл? и сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем? На память нежного ль свиданья, Или разлуки роковой, Иль одинокого гулянья В тиши полей, в тени лесной? И жив ли тот, и та жива ли? И ныне где их уголок? Или уже они увяли, Как сей невидимый цветок?Вчера Николай Николаевич ничего не сказал Пушкину по поводу этого стихотворения. Только поклонился ему с благодарной улыбкой. Но сегодня он сказал:
— Вчерашние ваши стихи до глубины души меня тронули, и я почему-то вспомнил Машу.
Теперь Пушкин поклонился, вдруг покраснел и отошёл к окну, задёрнутому наполовину тяжёлой багровой шторой.
— Ия решил вам кое-что показать, — сказал Раевский. — Этот лист губернатор Цейдлер, по распоряжению государя, дал ей подписать, сказав: «Подумайте только об условиях, которые вы должны подписать». Маша подписала их не читая. Это копия.
Пушкин принял лист и, стоя у окна под угасающим светом зари, стал читать. И по мере того как он читал, рука его всё беспомощней дрожала. Пушкин читал сначала про себя, но потом медленно стал произносить строки вслух: «1-е, жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать их от ежечасных, могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобную; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания. 2-е, дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне. 3-е, ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собою взять не дозволено; это запрещается существующим правилом и нужно для собственной их безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления. 4-е, отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших».
Пушкин долго и молча держал перед собою прочитанный лист, глядя в окно на засыпанную снегом, посиневшую Мойку.
— Это богохульное принуждение, — сказал Раевский, — он присваивает право разрушать то, что скреплено Богом на Небесах.
— При венчании, — поддержал Пушкин.
— Нет никаких законов на этот счёт даже на земле, в империи, — сказал раздражённо Раевский.
— На многое из того, что он делает, нет никаких законов. И быть не может. Он хуже Римского Папы, — сказал Пушкин и долго смотрел на Мойку.
Молчание и сумерки сгущались. Фазан сидел уже на спинке португальского стула из чёрного дерева. Он тоже потемнел, но всё ещё мерцал в сумерках.
— Любой отец может гордиться такой дочерью, — сказал Пушкин и посмотрел сквозь окно на небо.
Там длинно растягивалась из-за горизонта освещаемая полоса, которая рассыпчато над Невою растягивалась. Раевский встал из кресла, в котором сидел возле затухающего камина, и подошёл к окну, следя глазами за этой полосой. Он был в блузе чёрного бархата, в которой любил ходить в Болтышке, в своём южном имении.
Пушкин пристально смотрел со стороны на лицо генерала, тускло освещаемое зарей. Потом он еле слышно произнёс!
Редеет облаков летучая гряда...Он читал далее невесомые сии строки, которые как бы проплывали в воздухе и озаряли смуглое лицо поэта. Дойдя до последней строки, он задержался и посмотрел на исчезающую в небе полосу зари:
И именем своим подругам называла…