Дело Корнилова
Шрифт:
Ирония судьбы! Ген. Деникин, арестованный на Юго-Зап. фронте, как соучастник Корнилова, был спасен от ярости обезумевшей солдатской массы только усилиями членов И.К. Юго-Зап. фронта и Комиссаров Врем. Правительства. С каким волнением, помню я, мы читали с незабвенным Н.Н. Духониным рапорт о том, как горсть храбрецов среди тысяч жаждавших крови солдат, провели через весь город ген. Деникина, Маркова и остальных арестованных, посадили их в поезд и, силой очистив путь, вывезли благополучно из Бердичева. Какой гнусной клеветой звучит в том же письме к Милюкову заявление ген. Алексеева о том, «что страсти доведенной до ненависти, грубой толпы и солдат в Бердичеве, созданы искусственно нечистью, дрянненькой личностью г-на N. и развращенным составом Комитета, проявляющим демагогические стремления» и что, «если у низменных деятелей Бердичева, играющих на грубых страстях черни, сорвется их игра – суд в Бердичеве и казнь – то в их распоряжении самосуд оскорбленной демократии». Судьба Н.Н. Духонина показала с потрясающей наглядностью, что при руководителях, действительно играющих на страстях черни, гибель обреченных неизбежна.
Председатель.
Керенский. В известной мере – да. У нас вообще выбор был чрезвычайно маленький. Ген. Брусилов, по-моему, оставаться не мог. Он тоже совершенно растерялся; не знал, что же дальше ему делать, видимо, совершенно потерял возможность продолжать тот курс, с большим уклоном на солдатскую массу, чем на командный состав. А положение было таково, что события могли развернуться с катастрофической быстротой, если бы не было твердой руки уже по всему фронту. Предполагалось, что удар германский будет развиваться дальше. С другой стороны, я должен был считаться с тем, что назначение человека с программой Деникина вызвало бы сразу генеральный взрыв во всей солдатской массе. По этим соображениям и пришлось остановиться.
Председатель. И не было ли какого-нибудь намека, м. б. политического соображения какого-нибудь в смысле, так сказать, реакционности Брусилова или его склонности даже к контрреволюционным стремлениям? Или таких данных не было и только оставалась растерянность, неуверенность?
Керенский. Я и раньше, до разгрома уже замечал, что, собственно говоря, Ставка не имеет плана, что все там не твердо и больше идут за событиями, а не руководят ими. Я помню, например, Брусилова в момент, когда выяснилось, что не тот темп развития наступления, который должен был быть. Я видел, что он ужасно не разбирался в обстановке всех фронтов. Но никаких данных к тому, чтобы сказать – Брусилов – контрреволюционер, не было. Я только считал, что при этом отсутствии ориентировки, при этом его колебании он не может дальше руководить армией. На этом совещании он не противопоставил ничего своего этим разговаривающим генералам (пассивно поддаваясь общему настроению).
Получилось положение, при котором, если бы мы остались с Брусиловым, мы бы шли навстречу событиям в полной неизвестности. Мы не могли бы сказать, пойдем ли завтра по тому или другому пути, что будет с армией, не пойдем ли сразу по всем направлениям и т. д.
[План наступательной операции 18-го года состоял в общих чертах в том, что все фронты один за другим в известной последовательности наносят удары противнику, с таким расчетом, чтобы противник не успевал вовремя сосредоточивать свои силы на место удара. Таким образом общее наступление должно было развиваться довольно быстро, между тем на практике все сроки были сразу нарушены и необходимая связь между операциями отдельных фронтов быстро утеривалась. А следовательно, исчезал и смысл этих операций. Как только это сделалось более или менее очевидным, я еще перед 6 июля предлагал ген. Брусилову прекратить общее наступление. Однако сочувствия не встретил. На фронтах продолжались отдельные операции, но живой дух, разум этих действий исчез! Осталась одна инерция движения, только усиливающая разруху и распылявшая армию! Помню, что указания ген. Корнилова в телеграмме от 11/VII на необходимость «немедленного прекращения наступления на всех фронтах» имели большое значение в его назначении Главковерхом.]
Председатель. Не велся ли разговор в вагоне Савинковым и Филоненко по поводу Совещания, чем и вызван наш предыдущей вопрос?
Керенский. Я не знаю какой разговор! Разговоры были разные.
Председатель. О намечавшейся замене Брусилова Корниловым.
Керенский. Должен сказать, что Савинкова от Филоненко нужно отличать. Савинков приехал, насколько я помню, на это Совещание со мной… Ах, нет – он приехал с Юго-Западного фронта [только вызванный мною]. Он был тогда еще комиссаром. Сначала я даже не знал, что Филоненко в Ставке. Вообще я знал работу Савинкова на Юго-Западном фронте. С ним я разговаривал. А Филоненко очень мало мне известная личность. Я его почти впервые здесь в Ставке увидел. После Совещания 16 июля вообще разговор был в вагоне. Я не помню, присутствовал ли Филоненко, но думаю, что так разговаривать, как Савинков, он не мог.
Председатель. И, может быть, по поводу некоторых перемен в Правительстве велась беседа в связи с этим Совещанием? Какой тогда намечался состав Правительства или некоторые изменения в составе Правительства?
Керенский. Не помню совершенно, что было тогда в вагоне. Тогда я уже был Министром Председателем, значит… Я не помню, кончился ли тогда этот кризис или не кончился. Как будто это было в то время, когда не был еще пополнен состав Временного Правительства. Не могу сказать. Не помню. Если не был пополнен состав – разговор был. Тогда кризис длился очень долго, кажется, чуть ли не месяц, и кончился моим выходом в отставку. Только этим я заставил общественные круги в конце концов сговориться. Вообще я должен сказать – если ссылаются на какой-нибудь разговор со мной, – что разговоры вокруг меня идут свободно. Я никогда не препятствую никому, не только Комиссару фронта, но даже и подпоручику, высказывать свое мнение, советовать и т. д. Но это редко имеет какое-нибудь значение или влияние на последующие события.
[Во время самого допроса эти вопросы о разговорах в вагоне казались мне
Теперь я понял, что Следственная комиссия выяснила себе вопрос о «безответственных влияниях» на Министра Председателя. Вот относящиеся сюда места тех показаний по делу ген. Корнилова, с кот. я мог познакомиться. Сам ген. Корнилов говорит, что он «открыто заявил Савинкову, что он находит Керенского человеком слабохарактерным, легко поддающимся чужому влиянию. Савинков рассказывает: «По дороге в вагоне я узнал от А.Ф. Керенскаго, что я вызван им с Юго-Западного фронта ввиду формирования нового Кабинета: в вагоне же намечался новый состав этого Кабинета, построенного на принципе утверждения сильной революционной власти… Однако намеченная А.Ф. Керенским в вагоне комбинация по приезде в Петербург не осуществилась. Вопрос о твердой революционной власти остался открытым, но ген. Корнилов был назначен Главковерхом, Филоненко Комиссарверхом и я – Упрвоеннымином». «По пути, – говорит Филоненко, – при энергичной поддержке М. И. Терещенко, мы несколько раз докладывали Министру-Председателю о необходимости образования сильной власти и в частности обсуждался вопрос о Малом “Военном Кабинете” в составе Временного Правительства… За эту мысль, находившую полное сочувствие А.Ф. Керенского, горячо высказался М.И. Терещенко»… Наконец, в дополнительном показании Савинкова есть особый пункт, 4 й, «О безответственнейших советниках», где прямо говорится следующее: «Мне пришлось убедиться, что Н.В. Некрасов и М.И. Терещенко, с ведома А.Ф. Керенского вмешиваются в дела Военного Ведомства». Но ведь Некрасов и Терещенко были полноправными членами Врем. Правительства и по собственному праву, без всякого моего «ведома», могли «вмешиваться» в управление любого ведомства. И не только могли, но и должны были, т. к. Врем. Правительство несло солидарную коллегиальную ответственность. Но, кроме того, Н.В. Некрасов был тогда моим заместителем, М.И. Терещенко Министром Иностранных Дел. Вопросы военные обоих непосредственно и близко касались. И я с ними гораздо чаще, чем с другими Министрами, советовался, именно, по вопросам военно-политическим. Только очень наивный в вопросах государственного управления человек может в данном случае говорить о безответственных влияниях. «Кроме того, мне пришлось убедиться, – продолжает Савинков, что А.Ф. Керенскому, по делам государственным подают свои советы лица, не принадлежащие к составу Временного Правительства. Так по вопросу о формировании министерства высказывался полковник Барановский и флаг-капитан Муравьев, а также, насколько еще известно, Гоц и Зензинов, а по вопросу об “ультиматуме” – В.Н. Львов, господа Балавинский и Вырубов».
Балавинский и Вырубов, как это видно будет дальше, оказали мне существенную помощь вечером 26 августа и больше ничего. О том, в каких условиях высказывались полк. Барановский и флаг-капитан Муравьев, я скажу ниже. Что же касается указания на влияния Гоца и Зензинова, то я бы мог очень расширить тот список «безответственных советников», добавив сюда представителей и других политических партий (к.-д., н.-с., с.-д. и т. д.), с которыми при каждом пополнении состава Врем. Правительства я всегда совещался. Я думаю, что нельзя составить сколько-нибудь серьезно Кабинета, не выяснив сначала желания и устремления всех партий, которые затем должны будут поддерживать образуемое Правительство.
Но вот когда вопрос касался не политического соглашения для составления коалиционного Правительства, а когда дело шло о вопросе, разрешаемом в порядке управления, то здесь самые влиятельные из «безответственных советников» оказывались бессильными, даже «Гоц и Зензинов». Так, они оба от имени партии с.-р. решительно возражали против назначения Б.В. Савинкова Управляющим Военным Министерством, а он все-таки был назначен.
«Кроме того, полк. Барановский, – продолжает свои разоблачения Б.В. Савинков, – высказывался неоднократно по вопросу о назначении и смещении лиц высшего командного состава».
Но полковник Барановский был начальником моего Военного Кабинета, обязанный давать мне точные справки и заключения по всем доходившим до меня военным вопросам! Мнения его о личном составе ведомства никогда, однако, не имели решающего значения; он только помогал мне разбираться в этом вопросе. В число «безответственных советников» Савинков включает даже моих 18-летних адъютантов. Ну тут уж я пасую и опровергнуть сие обвинение не в силах!
Я нарочно сделал все эти подробные выписки для того, чтобы на примере показать, как пишется история и как создаются легенды. События 3–4 июля в Петербурге, прорыв фронта, кризис власти, осложнения с национальностями, экономические затруднения, продовольственная разруха – со всем этим должно было справляться Временное Правительство, да еще в сокращенном составе (к.-д. как раз ушли). Все это, в особенности, падало на меня – почти круглые сутки приходилось разрываться между делами Верховного управлении, вопросами внутренней политики, докладами по Военному и Морскому Министерствам, да еще непрерывно ездить то на фронт, то в Ставку! В такое время вагон это отдых, передышка, когда можно немного распуститься, перестать быть М. Председателем, спокойно сидеть, молчать и слушать. Когда можно дать окружающим вволю наговориться на все темы, т. к. ведь и мои ближайшие сотрудники вне вагона несли каторжный труд. И вот такая вагонная передышка попадает в историю! Случайные участники обычной вагонной беседы на злобы дня превращают ее в политическое событие, ставя себя, конечно, в центре («Мы докладывали» и т. д.). А затем, когда в деятельности Временного Правительства из того, что «мы докладывали», ничего не осуществляется, то, конечно, виновниками оказываются другие советники, позже воспользовавшиеся «слабохарактерностью» Премьера!