Дело Корнилова

Керенский Александр Федорович

Чтобы управлять, нужно уметь молчать, слушать, а другим давать выговариваться – это дает возможность по отдельным штрихам глубже проникать иногда в неосознанные еще настроения и устремления общественных кругов. Конечно, и в вагоне приходилось и делом заниматься. Так и на этот раз я внимательно выслушал все соображения Савинкова по военным вопросам и его характеристику ген. Корнилова, т. к. оба они предназначались к более ответственной, чем раньше, государственной деятельности.

Председатель. Каково было отношение Ваше, г. Министр, и Врем. Правительства к предложениям Корнилова по укреплению дисциплины в армии и восстановлению порядка как на фронте, так и в тылу? К его программе, требованиям и т. д., которые он предъявлял с момента его назначения Главковерхом?

Керенский. Видите, тут надо брать две стороны: сущность его пожеланий и формы, в которых он хотел их проводить в жизнь. Существо его мероприятий в известной мере уже вырабатывалось Военным Министерством и должно было планомерно проводиться в жизнь; напр., урегулирование отношений между комитетами, комиссарами и начальством, урегулирование прав и обязанностей, дисциплины в армии, между прочим, восстановление и укрепление соответствующего положения офицерского состава и т. д. Все это у нас уже разрабатывалось. Прибавилось только одно:

проекты превратились в требования которые предъявлялись Врем. Правительству ген. Корниловым. Это было очень подчеркнуто. Кроме того, особенно выдвигалась репрессивная сторона в виде смертной казни, революционных судов в тылу и т. д.: часть Врем. Правительства высказывалась за то, чтобы незамедлительно применить целиком «требования» ген. Корнилова. Я же и другая, большая часть Правительства находили, что Корниловские требования могут быть только материалом, как и предложения других начальников, хотя бы и очень высоких, предложения, подлежащие свободному обсуждению Врем. Правительства, и что мы не можем изменять нашей принципиальной линии, т. е. должны проводить нужные меры постепенно и только то, что приемлемо без всяких излишних потрясений в армии и стране. Это по существу. Что касается формы, то тут решительно мы, Врем. Правительство, должны были самым категорическим образом протестовать против ультимативной манеры обращения к власти и с этой манерой бороться во имя охранения прав Верховной власти Врем. Правительства и вообще престиж Правительственной власти. Ведь первый ультиматум был предъявлен ген. Корниловым сейчас же, как только он был назначен Верховным Главнокомандующим и еще не выезжал из Бендер. Я ему послал, как принято в таких случаях, телеграмму, где поздравлял его с назначением и выражал надежду, что под его командованием… одним словом, как всегда. Мне казалось, что человек без всякой задней мысли действительно хочет и будет работать. В ответ на эту телеграмму я получил сразу с места в карьер первый ультиматум. Вы знаете эту историю о Черемисове? Тогда во Врем. Правительстве я говорил, что нужно немедленно уволить Корнилова, что мы должны, если хотим восстановить дисциплину в армии, показать пример наверху. Это мое предложение не прошло, а Корнилов понял эту снисходительность власти как ясное доказательство ее бессилия.

[Ген. Корнилов в первые же сутки пребывания своего на посту Главковерха ухитрился послать мне, собственно говоря, даже две ультимативные телеграммы, но мое отношение к ним было совершенно разное. Первую телеграмму я просто принял к сведению. Содержание ее официально Правительству не докладывал, хотя эта телеграмма заключала в себе ни больше ни меньше как «условия» ген. Корнилова, на которых он согласен оставаться на посту Главковерха. Вот эта первая ультимативная телеграмма: «Постановление Врем. Правительства о назначении меня Верховным Главнокомандующим я исполняю, как солдат, обязанный являть пример воинской дисциплины, но уже как Верховный Главнокомандующий и гражданин свободной России заявляю, что я остаюсь на этой должности лишь до того времени, пока буду сознавать, что приношу пользу родине и установлению существующего строя. В виду изложенного докладываю, что я принимаю назначение при условиях: 1) от ответственности перед собственной совестью и всем народом, 2) полное невмешательство в мои оперативные распоряжения и потому в назначении высшего командного состава, 3) распространение принятых на фронте за последнее время мер и на те местности тыла, где расположены пополнения для армии, 4) принятие моего предложения, переданного телеграфно Верховному Главнокомандующему к Совещанию в Ставке 16 июля»…

Теперь на фоне разыгравшихся потом событий эти «кондиции» (составленные Завойко) делают впечатление далеко не такое наивное, как 20 июля 1917 г. Тогда, если отнестись к ним серьезно, официальное обсуждение этого ультиматума ген. Корнилова, действовавшего «уже как Верховный Главнокомандующий», с неизбежностью должно было повлечь за собою только одно (см. пункты 1-й и 2-й условий): немедленное устранение ген. Корнилова от должности с преданием суду по законам военного времени. А между тем во всем этом документе чувствовалась такая элементарная неграмотность в вопросах государственных, что просто рука не подымалась на этого мужественного солдата, подписавшего документ, явно подсунутый ему «случайными людьми». Ведь тогда я вполне еще присоединился бы к мнению, высказанному впоследствии кн. Г.Н. Трубецким: «Общее мое впечатление, – писал князь о Корнилове, – таково: он прежде всего солдат и в сложных политических вопросах разбирается мало и в этом отношении в нем ярко выразилось то, что было свойственно и всему командному составу… Я помню, что, прочтя эти условия Главковерха, я сейчас же показал телеграмму Савинкову и Барановскому. Оба они сказали, что на это не стоит обращать внимания, а Савинков добавил, что в этом выступлении он видит опять влияние вредных авантюристов, ютящихся около генерала и, что после соответствующего разъяснения Корнилов поймет свою ошибку».

Если к этому же вспомнить, что тогда «все и вся» обращались к Временному Правительству только с «требованиями», что это была единственная принятая форма общения с властью, форма вполне понятная после долгого рабства у людей, опьяненных свободой, форма, которой пользовались и уличный митинг, и Совещание членов Государственной Думы, органы «революционной демократии» и главный Комитет Союза Офицеров, – если все это вспомнить, то будет понятно, почему к условиям Корнилова я отнесся только, как к словесности. А если еще учесть то, исключительно трудное положение на фронте, которое требовало к себе чрезвычайно бережного отношения, требовало не «политики», а военного искусства, то, я думаю, всякий беспристрастный человек поймет, что ничего другого я и не мог сделать с этой телеграммой Корнилова, как только оставить ее у себя на столе!

Совсем другого рода было уже дело о генерале Черемисове. На этот раз передо мной была уже не словесность, а совершенно определенное действие, на которое, по моему мнению, должна была последовать немедленная реакция со стороны верховной власти.

Сам ген. Корнилов так излагает в своих показаниях следственной комиссии этот свой черемисовский «конфликт» с Врем. Правительством.

«19 июля постановлением Врем. Правительства я был назначен на пост Верховного Главнокомандующего. В ответной телеграмме я изложил те условия, при которых я считаю возможным принять этот пост. Вспомните уже как. Одним из них являлось полное невмешательство Врем. Правительства… и в назначение Высокого Командного Состава. В ответ на эту телеграмму я получил телеграмму от Военного Министра, что за мной признается право назначения моих помощников, а на следующий день из агентских телеграмм узнал, что без моего представления и без моего ведома Главнокомандующим юго-западным фронтом назначен ген. Черемисов. Я вынужден был обратиться к Военному Министру с телеграфной просьбой отменить сделанное назначение, предупредив, что я иначе не признаю возможным принять на себя Верховного Командования. 20 июля

я послал к Савинкову телеграмму о том, что до получения категорического ответа на мои телеграммы я в Ставку не выеду».

Во-первых, одновременное назначение генералов Корнилова и Черемисова последовало Указами Прав. Сенату от 18 июля, т. е. до посылки Корниловым своих условий, а следовательно, мой ответ на телеграмму ген. Корнилова от 19 июля к тому, что произошло 18 июля, отношения иметь не мог.

Во-вторых, в моей ответной телеграмме никакого согласия на «полное невмешательство» не было, а только говорилось о том, что ген. Корнилов, как Верх. Главнокомандующий имеет право делать назначения, этой должности присвоенные, и никто этого права не оспаривает. Дело в том, что по положению о Верховном Главнокомандующем, выработанном еще в расчете на Вел. Кн. Николая Николаевича, ему, Главковерху, было предоставлено право допускать к исполнению той или другой должности с представлением post factum этих лиц на утверждение Верховной власти. Положение это сохранилось и после революции с тем, что права Верховной власти перешли к Врем. Правительству. На практике, как до, так и после революции, взаимоотношение Верховной власти и Ставки в вопросе назначения высшего командного состава сводилось к предварительному соглашению. Я не помню случая, чтобы Врем. Правительство назначило кого-либо в армию помимо Ставки или не утвердило бы в должности лицо, уже фактически ею назначенное. Но, с другой стороны, должен засвидетельствовать, что и ген. Алексеев и ген. Брусилов никогда не пользовались в серьезных случаях своим правом допущения, не запросив сначала в частном порядке мнение министров – Председателя и Военного. Конечно, попытка ген. Корнилова толковать расширительно права Верховного Главнокомандующего до полной независимости его от Правительства – не удалась. И при Корнилове Врем. Правительство в полной мере пользовалось своим правом контроля и окончательного утверждения высшего командного состава, совершенно решительно вмешиваясь в действия Ставки, когда находило это нужным. В-третьих, и это самое главное, несмотря на мою ответную телеграмму, ген. Корнилов не только продолжал требовать смещения ген. Черемисова под угрозой оставления своей должности во время военных действий, во время наступления врага. Приняв должность Верховного Главнокомандующего 19 июля, Корнилов до 24 июля, т. е. в течение пяти дней, не приступал самовольно к исполнению своих служебных обязанностей. Это было уже далеко не словесность, а весьма серьезное нарушение воинского долга, грозившее тяжелыми для страны последствиями.

Я признаю себя виновным в том, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении Корнилова, но… но тогда было такое страшное время, на фронте так настоятельна была потребность в волевой личности. Да к тому же при создавшемся положении сохранение ген. Черемисова на посту Главкоюза могло бы принести только вред. При оценке этого «конфликта» нужно помнить, что ген. Черемисов, в должности Командира одного из Корпусов 8-й армии, наносил удар под Галичем и много содействовал новым лаврам ген. Корнилова. При посещении моем 8-й армии, накануне начала Галичской операции, я ничего, кроме хорошего, от ген. Корнилова о Черемисове не слыхал, а на меня лично ген. Черемисов произвел впечатление человека, умевшего командовать войсками в новых пореволюционных условиях. В глазах всякого незаинтересованного человека ген. Черемисов казался естественным заместителем ген. Корнилова. И спешно назначая обоих 18 июля, я и не думал, что создаю «конфликт».

С тех пор еженедельно я получал от ген. Корнилова какой-нибудь ультиматум. Повторяю, с этими ультиматумами, с этой манерой обращаться с Верховной Властью я борьбу вел самую решительную, боролся с первого дня до последнего.

Борьба эта тем более была трудна, что я не мог и не хотел прибегать к тому излюбленному тогда и справа и слева средству, которое называется демагогией. Стоит перечитать некоторые газеты того времени, чтобы увидеть, как планомерно через специальных корреспондентов, интервью, декларативные телеграммы (появлявшиеся в газетах раньше, чем на столе Министра Председателя) вела Ставка демагогическую кампанию и какой все это находило отзвук у демагогов слева. Наблюдая эти разыгравшиеся страсти, Правительство всячески старалось смягчить общественную атмосферу, поддержать в демократии авторитет Ставки, как высшего военного центра, ввести в рамки ген. Корнилова, чтобы не усилить рознь в армии. За все эти долгие напряженные недели борьбы нельзя найти ни одного случая выступления кого-либо из Правительства против Ставки. Напротив, воспользовавшись приездом 3 августа ген. Корнилова в Петербург, я в заседании Временного Правительства нарочно устроил маленькое чествование генерала, опубликованное затем во всех газетах. На Московском Совещании и перед ним Правительство принимало, как это будет видно из дальнейшего, все меры, чтобы не дать Корнилову «сорвать» самого себя… Борьба Правительства с Корниловым выразилась, так сказать, в пассивной обороне и выражалась в том, что ему и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным Правительством. И все попытки провести в жизнь свои требования, пользуясь Врем. Правительством, как средством, кончились полной неудачей. Врем. Правительство исполняло волю всего народа, как она выражалась в соглашении тех политических организаций, которые посылали своих представителей в состав Врем. Правительства, и заставить его уклониться от этой общенародной программы и действовать в интересах только части народа можно было, только сбросив его, что не удалось 27 августа и случилось 25 октября.

Председатель. Всегда Корнилов направлял требования о реформе в армии и в тылу Вам или они шли через Савинкова и всегда ли Вы были ознакомлены с ними?

Керенский. Нет, и я должен сказать, что самым критическим в этом отношении временем был момент возможного срыва Московского Совещания накануне его открытия (10–11 августа), когда без моего ведома был вызван Корнилов в Петербург, хотя Корнилов отказался (ввиду тяжелого положения у Риги) ехать сюда. Военное Министерство настаивало, т. е. настаивали Савинков и Филоненко, на его приезде. Когда (около 12 часов ночи в канун приезда Главковерха в Петербург) я узнал об их настаиваниях, я послал Корнилову в путь телеграмму приблизительно такую: Врем. Правительство Вас не вызывало, не настаивало на Вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности, ввиду стратегической обстановки. Корнилов все-таки приехал, и мне была им предложена [для внесения в тот же день в вечернем заседании Врем. Правительства] записка, якобы выработанная по соглашению между Военным Министром и Главковерхом. Но я ее не видел до того момента, как она была мне показана Верховным Главнокомандующим. Корнилов ее тоже не видел до приезда в Петербург, но думал, что я ее знаю. Вот он сидел на этом маленьком стуле, а я на том кресле и мне как будто удалось доказать ему, что как бы ни относиться к содержанию данной записки, по самой форме невозможно, чтобы от имени Военного Министра исходил документ, содержание коего мне, Военному Министру, неизвестно, и что поэтому до моего подробного ознакомления с ней она не может обсуждаться во Врем. Правительстве.