Дело о Черном Удильщике

Карапетян Мария

— Что за инспектор? — Удильщик сдвинул брови к переносице, оставив без внимания главную новость. — Крыса Департамента? Надеюсь, у тебя хватило ума держаться подальше?

Подчинённый выдавил кривую улыбку и вяло махнул рукой:

— Можете не переживать, господин. На вид этот человек совершенно не представляет угрозы: в нём мало роста, он молчалив, имеет смешную привычку подниматься на носочки. И смотрит странно — наверное, тупой, — сделал вывод Макрурус.

Чёрный Удильщик подался вперёд, и кресло под ним скрипнуло:

— А ты, на первый взгляд, умным кажешься, а на деле — обыкновенный ротан[1]. — Он покачал головой и задумчиво произнёс: — Инспектор, значит… Интересно.

Макрурус

недолго наблюдал за начальником, ожидая дальнейших указаний, потом надул щёки и громко выпустил воздух. Койкан не обратил на него внимания. Он повернул голову к разгоревшемуся пламени и долго наблюдал за танцем оранжевых языков. Волна переживаний, накатившая на пустой песчаный берег его сознания, ласково облизнула маленький чёрный камешек мысли, и он заблестел в темноте, обнажая свою уродливую структуру. Глубоко закопанный, почти забытый, он засиял с новой силой, напоминая Лавраку о мерзости принятого когда-то решения. Оно незримо довлело над ним и, отравляя душу, нашептывало слова, уязвляющие немощную совесть: «Что сделал ты? Голос крови брата твоего взывает ко мне из земли, и отныне проклят ты». Предложения, падая с высоты, потянули за собой еще одно воспоминание. Перед Койканом тут же возник отец: он неустанно молился, и строчки из храмовой книги эхом разносились по дому, въедаясь в память его обитателей. Некогда сильный мужчина склонил голову перед ликом смерти и превратился в набожного старика, умоляющего о прощении своей души. Лаврак подумал, что становится похож на него. Иначе как объяснить смиренное принятие событий, уготованное коварной судьбой? Нет, он никогда не склонит голову перед неизбежностью и не станет таким, как отец.

— Слушай внимательно, — начал Удильщик, обращаясь к Макрурусу, — план меняется.

Подчинённый сосредоточенно посмотрел на начальника. Койкан немного подумал и отдал распоряжение:

— Передай Скату, чтобы весь день дежурил возле квартиры Сибаса и не выпускал его на улицу. Зубан и Налим пусть рассредоточатся по периметру и караулят оба входа в дом. Ты, — Удильщик указал узловатым пальцем на подчинённого, — останешься при мне и будешь выполнять простое поручение: стой возле двери в комнату Марии, пока меня не будет, ты понял?

Макрурус кивнул и без вопросов поспешил выйти на улицу, чтобы скорее передать новые указания своим товарищам.

В маленькую щелочку Сибас разглядел, как старший брат поднялся, размял ноги и подкинул в огонь пару поленьев. Врач бесшумно закрыл дверь и, забравшись в просторный шкаф, где висели платья племянницы, с силой растёр щёки. И тихо выругался, проклиная себя за то, что проспал нужный момент. Теперь оставалось только одно: ждать, когда Койкан покинет гостиную, чтобы осуществить задуманное. После того как Сибас обнаружил в подвале дома ёмкости с частями человеческих тел, он убедился в своей давней догадке: его брат сошел с ума так же, как их покойный отец. И, если не принять меры, Койкан повторит его ужасную судьбу: погубит тех, кого любит, а после умрёт сам.

Лаврак-младший не знал, кем в действительности является старший брат, поэтому сильно ошибался на его счёт. Всё было совсем наоборот: это безумие в страхе отползало перед Чёрным Удильщиком и предпочитало замереть в глубине своей тёмной норы, едва завидев статный силуэт. Его ум был чист, как вода из источника, и ясен, словно луч солнца.

В глубине платяного шкафа пахло деревом и пылью давно не ношенной одежды, но Сибас неожиданно уловил еще один аромат. Такой далекий, знакомый, благоухающий горячим песком и кружевной пеной, которую оставляет после себя прибой, — так пахла мама. Запах пощекотал нос, унося Лаврака в воспоминания. Теперь среди покачивающихся на вешалках нарядов сидел не успешный врач сорока лет, а испуганный четырнадцатилетний мальчишка.

Прорываясь

сквозь время, до ушей донесся истошный женский крик. По красным щекам Сибаса текли горячие предательские слёзы, тело била крупная дрожь, а из горла вырывались короткие всхлипы. В комнате всё еще пахло новорожденным ребенком: молоком, нежностью и чистым бельём. Колыбель, стоящая в дальнем углу, покачивалась из стороны в сторону, тихо поскрипывая при каждом движении. Возле неё в свете ярких солнечных лучей стоял, блаженно улыбаясь, отец. Его руки были сплошь покрыты чешуей, а на шее виднелись раскрывшиеся от удовольствия жабры. Мужчина со свистом выпускал через них воздух и, казалось, не замечал, происходящего вокруг: его сознание раскололось на множество кусочков, и они навсегда утонули в глубоком омуте страха. Страха перед смертью. Отец опустил руки, разжал пальцы, и белоснежная подушка мягко опустилась на пол. Сибас запомнил этот тихий шорох — для мальчика он звучал, как звон сотни лопнувших стёкол. В ушах зашумело, и безумие, обуявшее отца, заставило подростка отступить назад.

— Почему ты плачешь, Данка? — обратился отец к матери, которая металась в истерике. — Успокойся, милая, я сделал благое дело: малышка отправилась к создателю — домой. Мы встретимся с ней в раю, и там я никогда не буду одинок.

Ноги подкосились, и мать рухнула на колени. Её лицо исказило горе: слёзы смешивались со слюной, из носа капало, глаза покраснели, а на лбу проступили морщины. Она подползла к колыбели и, хватаясь за резные ножки, поднялась, чтобы заглянуть внутрь. Среди белых кружевных подушечек лежало маленькое тельце. Ребёнок был неподвижен: кожа приобрела фарфоровый оттенок, со щёк сошел румянец, а чёрные ресницы больше не трепетали. Редкие волосы прилипли к вспотевшему после сна лбу — малышка была еще тёплой.

— Я убью тебя! — взревела мать, бросаясь на отца. — Ненавижу! — Она неразборчиво замахала руками, и град ударов обрушился на мужское лицо. — Больной ублюдок! — рявкнула она, брызгая слюной.

Ненависть мигом заполнила каждый уголок детской комнаты, и Сибас, не в силах выдержать её натиск, протяжно закричал. Он поймал себя на мысли, что хочет убежать, спрятаться, скрыться где угодно, лишь бы не видеть обезображенное, вздувшееся от натуги лицо матери. Зародившаяся давным-давно трусость вылупилась из яйца и поскребла когтистым пальцем по тонким волокнам совести. Подросток сделал еще один шаг назад. Отец грубо отшвырнул Данку в сторону, и она ударилась виском об острую грань резного набалдашника колыбели. Сибас мог поклясться, что видел, как душа матери стремительно покинула её рухнувшее мешком тело.

— Койкан! — завопил он и, заливаясь слезами, кинулся наутёк. — Койкан, помоги мне!

Отец перешагнул через тело жены и за три больших шага преодолел расстояние, разделявшее их. Схватился за холодную ручку и со всей силы дёрнул на себя дверь, отрезая сыну путь к бегству. Вдруг в щель проскочил нос сапога. Послышался глухой хруст ломаемых костей. Сибас вжался в стену: в проёме, стиснув зубы, стоял старший брат. Юноша упрямо втискивался в проход, и на секунду младшему брату показалось, что его сейчас раздавит. Отец распахнул дверь, и старший сын ввалился в комнату, упав на одно колено.

— Что ты наделал?! — Койкан, не вставая, поднял голову и оглядел комнату. Колыбель, раскачиваясь, стонала, но плача сестры слышно не было. Рядом, завалившись на бок, лежала мать. Неподалеку белело полотно кружевной подушки.

— Я вершу волю Создателя, — ответил отец и протянул сыну руку: — Пойдем со мной, он и так ждал достаточно долго.

Сибас пискнул, и отец, резко замахнувшись, ударил его тыльной стороной ладони по щеке. От этого подросток впечатался в стену и, ударившись головой, жалобно заскулил.