Дело о Чертовом зеркале

Персиков Георгий

Родин же откланялся и отправился к себе: у него уже давно слипались глаза.

Вернулся он домой уже под утро, наскоро перекусил и улегся спать рядом с Лилией. Спал он без сновидений, крепко и спокойно, как, впрочем, почти всегда. Однако проснулся в полдень от криков во дворе. Девушка продолжала тихонько постанывать во сне. Хрипловатый голос «не пущу», принадлежал Евдокиму, а второй, почти мальчишеский – «да мне их высокоблагородие голову сымет», как видно, посыльному Торопкова. Георгий поднялся на локте и крикнул в окно:

– Евдоким, узнай, чего там! Я все равно проснулся!

Евдоким, ворча и ругаясь на курьера, принес аккуратно сложенный листок.

Родин развернул его и прочитал:

Георгий

Иванович!

У меня две новости.

Первая. Допросить Лукина не удалось. Когда я приехал в управление, он был уже мертв. Лицо было искажено ужасной гримасой, точно как у Стрыльникова. Очевидно – это результат вашего великолепного удара, так что туда ему и дорога. Однако след от вашего «прямого» на теле остался: обширная гематома в районе солнечного сплетения, видимо, потому, что били кулаком, а не открытой ладонью. Разумеется, об этом никто не узнает, так что можете не волноваться, была бы моя воля – выдал бы вам медаль.

Вторая. Я решил развить вашу мысль. Я телеграфировал в редакцию столичного журнала «Вестник архитектуры и зодчества», те связались с итальянским журналом «Le Architetto» и Гильдией архитекторов Объединенной Италии. Лоренцо Биацци, член Гильдии архитекторов, месяц назад отправилься в Россию, где пропал без вести. Синьор Биацци – жгучий брюнет с длинными волосами и бородой. Получается, что архитектор убит, а разведку у Стрыльникова проводил все тот же неизвестный приказчик. Вы снова оказались правы. Приезжайте скорей.

Торопков

Глава восьмая

– Парамошка! Парамошка! Где ты колобродишь, чертов сын!

– Туточки я, дядя Федосей! – выкрикнул чумазый мальчонка, вынырнув из-за гигантской кастрюли с тряпкой в руке.

– Туточки, – и старший официант пририфмовал к этому веселому словечку непечатное ругательство. – Аллюр два креста, срочное донесение. Давай дуй на двор, кучи мусорные разбирать. А то сыскарь с врачом приходили допрашивать, как Стрыльникова укокошили, и замечание сделали: мол, кучи полдвора занимают, крысы и прочее. Сказали: придут – проверят.

– Так ведь ночь на дворе, – Парамошка почесал вихрастую голову.

– Ты, часом, не в управляющие метишь, друг ситный, а? – Федосей схватил мальчика за ухо крепкой жилистой рукой. Отрощенный ноготь на мизинце опасно впился в мочку. – Говоришь шибко много. От фонаря там свет идет, да из окна тоже. Да гляди у меня. Не управишься споро, высеку снова. Дуй шементом! А быстро поспеешь, двугривенный дам!

Мальчуган кинулся через черный вход ресторана «Монмартр» на грязный двор, через который и прошел свой последний путь несчастный Стрыльников вместе с неизвестным убивцем.

В «Монмартре» Парамошка работал мальчишкой на побегушках. Поднялся высоконько, потому что раньше служить пришлось даже в печально известной «Шилке» у Горбатого моста. «Шилка» эта – притон притоном. Там самая шушера собиралась: бедняки, крестьяне, а вечерами воры разных мастей и деловые люди. Хорошо, что Парамошка сбежал оттуда, а то, не ровен час, зарезали бы.

Ну а сейчас ему предстояло копаться в гигантской зловонной куче, отделять пищевое от непищевого, и далее поступать соответственно: непищевое (то есть грязные салфетки, надушенные записки, перечеркнутые счета, обгрызенные зубочистки, битую посуду) везти к углежогу дядьке Шишке – он мог поживиться старыми вещами, ибо ничем не брезговал, а потом дать для печей и каминов лучший уголек; а все пищевое (объедки, очистки, кости и косточки) – везти к Старому базару, там крестьяне возьмут на корм для свиней, а после будет у поваров самая свежая молочная свинина.

Копаясь в отбросах руками, защищенными высокими холщовыми рукавицами, Парамошка думал о том, что «глаза страшат, а руки делают» – и верно, одна зловонная куча потихоньку превращалась в две. Вдруг в руку попался большой ком бумаги, немного заляпанный в черной

икре. Видать, записка! Записки Парамошка всегда любил. Грамоту он знал плохо, но все ж довольно для того, чтобы разобрать разные интересности, что обычно пишут в подобных посланиях. Например, бывало: «Вы – бес-искуситель! Вы погубили мою душу и честь моего бедного мужа! Будьте сегодня в номерах мадам Модиной и овладейте телом, отныне не принадлежащим вашей несчастной блондинке. Ваша навеки N». Или: «Моя несравненная госпожа! Я охотно бы положил к вашим ногам все свое состояние, но понимаю, что мои седины и бремя прожитых лет не позволяют мне стать искренне любимым вами, как это было бы возможно, скинь я полсотни лет. Примите же эту скромную безделушку в знак восхищения вашей ангельской красотой. Таинственный незнакомец». Тут, стало быть, еще и брильянт какой-нибудь был приложен.

Но эта записка была не совсем обычной, потому что была написана на серой, будто бы подгоревшей бумаге. Развернув ее, Парамошка по складам прочитал слова, написанные красными чернилами: «Господину Стрыльникову лично в руки». Он вдруг съежился от страха: про убийство известного на всю Россию фабриканта в их ресторане уже было известно всему городу, говорили о нем все, кому не лень. Говорили, упился вусмерть, так ведь он, бывало, и больше пил. Неспроста это, неспроста…

Когда Парамошка развернул записку и прочитал ее всю, в голове все смешалось. Что делать? Нести записку в полицию? Так ведь потом по судам да по допросам затаскают, это он еще по покойному батюшке помнил. Кинуть в кучу, чтобы Шишка в печи сжег? Так ведь ухайдакали душу христианскую нипочем зря, а Парамошка будет убивца покрывать. Сунул он записку к себе в глубокий карман и продолжил разбирать кучу.

Вечером, когда вторая смена переодевалась, официанты лениво потягивали шампанское из ведра и дуванили дуван – делили чаевые. Тридцать процентов полагалось тем, кто обслуживал столик, а остальное делила смена: официанты, повара, половые, посудомойки и мальчишки. Парамошка вернулся на кухню. Федосей кинул ему два рубля, и тот ловко поймал их на лету.

– Наш пострел везде поспел, – опять срифмовал Федосей. – А тут обратно легавые приходили, покуда ты прохлаждался. Всю душу вытрясли.

Парамошка проверил записку: на месте.

– Ладно, – подытожил Федосей. – Дуй домой, завтра с утра чтоб как штык был. На вот, – и он кинул Парамошке полбутылки вина.

Это хорошо. Парамошка сам не потреблял пока, а вино можно перелить и продать на рынке.

– На вон гуся еще, домой неси, пусть мамка в печке запечет, – добавил добрый толстый повар Корней Семенович. И еще погрозил, когда официанты слабо запротестовали. – Пусть малец отъедается, а то тощой, как шкелет. И сестренок пусть подкормит. Нечего им одними объедками питаться. Пусть хоть прошедшее Рождество отпразднуют. Иди, иди, Парамошка, отдыхай. Смотри, гусак какой косоглазый. Ровно япошка.

Уже потом мальчик показал письмо доброму повару дядьке Корнею. Тот внимательно прочитал, а потом сказал:

– Ты вот что, Парамошка. Носить это никуда не носи. Город у нас небольшой – один другому скажет, так и разнесется молва, что, мол, Парамошка – легавым помощник. Или в газете напишут, мол, добровольный сотрудник. Надо ли тебе это?

Парамошка в страхе покачал головой.

– То-то. Федосея вон, и Петруху, и Миколая тоже таскали на допрос, да они промолчали, мол, ничего не видали, ничего не слыхали. Но и сжигать тоже негоже – все же хорошего человека погубили, хоть и непутевого. Поганые люди руку приложили, не честные разбойнички (Корней провел лет десять на Акатуйской каторге, отчего его мировоззрение сформировалось несколько своеобразно), стало быть, тоже скрывать не следовает. Понятно, что у легавых – своя правда, а у нас – своя, а все же где-то они и пересекаются. Дай-ка ты эту записку мне, а я снесу ее нашему отцу Феликсу. Он человек мудрый, рассудит как надо, а ежели и снесет в сыскное, то хоть про тебя не скажет. А я тебе дам полкастрюли белых грибов в соусе ля конакли, что с банкета остались.