Дело о кониуме
Шрифт:
— Понял, — сказал Ершов. — Но где же он тогда?
— А где угодно, непутевый он, может, на пляже греется.
— В декабре?
— Может, воевать поехал куда-нибудь, может, запил.
— А что, уже бывало?
— Нет, но такое должно было случиться, он ничего не ценил, делал что хотел, никого не уважал. Ночью на даче спустишься на веранду, а там не продохнуть, курит сигарету за сигаретой, сидит пеньком. Я ему пыталась объяснить, что так вести себя нельзя, неправильно, а он глаза вылупит: «У меня такая профессия — думать»… У него-то, у старла-ба, уж лучше бы как его сестрица в ларьке коммерческом
— Разве это плохо? — спросил Ершов. — Сейчас те, кто торгуют, гораздо больше научных сотрудников получают.
— Ноу них же никакой перспективы.
— Они деньги зарабатывают, коммерции учатся, могут со временем и директорами стать, и дело свое открыть.
— Но перспективы нет.
— Какой перспективы?
— Как какой? Перспективы. — На секунду Ольга Ивановна умолкла, а потом с жаром добавила: — Государство ей высшее образование дало, а она деньги зарабатывает, ну, ни дрянь ли?
Тут уже Ершов крякнул и задумался, но потом все же обратился к Клавдии:
— А, по-вашему, что за человек был Павел?
— Вы понимаете, — холодно отвечала она, — во всем должен быть определенный порядок, сначала надо окончить институт, потом аспирантуру, защитить кандидатскую, докторскую, и когда человек уже полностью созреет, докажет свое право на место в научном мире, тогда только он может выдвигать идеи. Вы представляете, что будет, если каждый начнет вылезать со своими мыслишками?
— Даже страшно подумать, — угрюмо сказал Ершов, с трудом сдержав рвущуюся на волю предательскую улыбку. — Но не из-за идей же он пропал.
— Конечно, нет, но все равно он нахал.
— А вы работали с ним в одной лаборатории?
— Нет, но мир науки тесен.
— А когда вы его в последний раз видели?
— В тот четверг он к папе приходил. Обычно они сначала в кабинете сидели, потом папа его на кухню выводил.
— А там этот гений сжирал все, что ни выставишь, — вмешалась Ольга Ивановна. — Налопается, напьется и уходит.
— А о чем, если только не секрет, разговор шел в последний раз?
— Наш Наполеон обещал уничтожить порядок, правительство и свой институт в придачу.
— Понятно, — вздохнул Ершов, хотя ничего ему понятно не было.
Когда-то он сам работал на кафедре, преподавал, писал кандидатскую, но ведь как давно это было, в другую эру. Почему в дни нынешние кого-то может волновать табель о рангах, не укладывалось в его голове, ибо при сегодняшних доходах торговцев, воров, проституток, чиновников и лакеев любая заработная плата могла восприниматься лишь как насмешка. Сам Ершов просто хорошо переводил и получал немного, однако в валюте, а время на дворе стояло такое, когда рубли были словно бы не русскими, не православными, а какими-то мистическими полутенями. Любой иностранный собрат нагонял на них такой страх, как Суворов на басурман, и рубли лишь орали: — «Аман!» — сотнями сдаваясь в полон.
Следующее утро Ершов начал с телефонной беседы:
— Профессор Быченко? Иерихон Антонович, — невесело говорил
— У меня? — гукнуло в трубке. — Первое, в тот день никто не видел, как Павел выходил из института, он оставался в лаборатории, когда все ушли, и в тот же день, отметь, в тот же вечер в институте шел ученый совет.
— Ну, не там же его убили.
— Кто знает, мы — профессора — люди крутые, — хмыкнул Иерихон. — А смута в науке жуткая.
— Ничего не пойму, второй день только про вашу научную медицинскую смуту и слышу. Сейчас же, когда деньги можно заработать, лишь торгуя пивом, наркотиками, Родиной, из вашей отрасли все случайные люди должны разбежаться, остаться должны лишь те, кто с призванием.
— Юноша, а если они еще не успели разбежаться, таких профессоров, как Иерихон Быченко, в нашем городе раз-два и обчелся, а тех, кому бежать треба, — процентов девяносто пять. И когда до табели о рангах дошло, у них в душе взыграло: ну как вернется спокойная сытая жизнь? Того даже не понимают, что дармовых леденцов на всех не хватит, и так тридцать лет как гусеницы жили, на будущее наедались, а теперь крути не крути, но либо сдохнем все, либо работать придется.
— Но чем Павел мог институту мешать? Аспирантам диссертации за деньги писал? Так и раньше это было. Что-то иное? Но что?
— А я спринтер что ли, чтоб за одни сутки все тебе выведать? На твоем месте я бы отправился в институт, ведь если Павел из него вышел, то для поисков остается весь мир, а если нет — всего одно пятиэтажное здание.
— Принял к сведению вашу наимудрейшую мысль, — вздохнул Ершов. — Но сначала я все же с родственниками его договорю.
Однако первым, с кем в тот день встретился Ершов, оказался одетый в штатское инспектор городского уголовного розыска Переднее Константин Игоревич. Невзрачный, с щеточкой жидких желтых усиков на верхней губе, он не походил на грозного полицейского детектива. В прихожей Ершова Переднее долго сморкался, суетливо стягивал с себя полушубок, застенчиво тер подошвы вылинявших ботинок о коврик.
— Чем могу служить? — спросил после паузы Ершов, жестом приглашая милиционера в комнату.
— Я, видите ли, узнал, что вы занимаетесь исчезновением Павла Муханова.
— А нельзя? Я же не работаю, гонорар не беру, я частным, личным образом помогаю своим друзьям.
— Что вы, что вы… — Переднее представлял собой само добродушие. — Хотя знали бы вы, как мы теперь пристально следим за вами. Вы ведь вот так частно, лично заинтересуетесь чем-нибудь, просто вроде в шутку, а потом, тоже как бы в шутку, завотделом горкома снотворными отравится, мэр в отставку подаст…
— Я-то здесь причем? — скорчив удивленную гримасу, изумился Ершов.
Инспектор изобразил на лице такую радужную улыбку, что оно стало походить на большой блин.
— Что вы, что вы, это тоже шутка, коллега. В этом деле, да и в целом, наши интересы сходятся. Побольше бы таких, как вы. Я просил бы вас, если что-то узнаете, звонить мне. Вот телефон.
— Ас чего бы это уголовный розыск начал заниматься исчезновениями? Вы же не участковый какой-нибудь, или тот, уж и не знаю, кто у вас там сейчас, тот, который мелочевкой занимается. Вы же угро, вам убийство какое-нибудь подавай.