Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
Тем временем Охапка открыл наконец глаза и с пьяной улыбкой уставился на двух воров.
– Да, Жакушка, – удрученно проговорил, не замечая Охапку, Жора-Людоед. – Чувствую я, что с каждым часом мне все хуже и хуже. Все сильнее и сильнее моя тоска. До того плохо мне стало, что теперь с каждой минутой мысль о тюрьме мне все противнее и противнее становится.
– Да-а… – протянул Жак. – А ведь кто-то сейчас тюремный паспорт в руках держит и совсем не думает так, как ты. А ты, получается, скис. Вот так-так! Жора-Людоед – и скис! Расскажешь кому – и не поверят!
– Нет-нет, неправда! Все ты не так понял! – раздраженно проговорил
– Друзья! – воскликнул в этот момент Охапка, который был не в силах больше молчать. – Как я рад, что вижу вас здесь! Я полон настроения любви к вам, моим новым друзьям!..
Жора-Людоед и Жак посмотрели на Охапку довольно кисло. Новая встреча с парнем никак не входила в их планы. Видя, что «его новые друзья» отнюдь не обрадованы, Охапка проговорил:
– Вы что, не верите в мою любовь? Я вам докажу, что она есть!.. Сейчас же докажу!.. Как мне продемонстрировать вам свою любовь?! Я готов за любовь к вам вступить в бой с кем угодно! Хотите, я разгромлю весь этот «Хорин», раздолбаю, разнесу его весь к чертовой матери?.. Повыгоняю отсюда всех этих идиотов-артистов!
– Да-а, этот идиот нас уже опередил! – с раздражением проговорил Жора-Людоед. – А ведь там, у перекрестка, и двух шагов пройти не мог без того, чтобы не пошатнуться! Как же он успел здесь так быстро оказаться?
Охапка, действительно, в этот момент в очередной раз пьяно пошатнулся, лицо его сделалось серьезным:
– Все, что я делаю, я делаю не для себя, а для всех людей, – сказал он, точно бы оправдываясь. – Ну ладно, если не хотите, чтобы я любил вас, своих новых друзей, я буду любить кого-нибудь другого.
Охапка принялся смотреть на артистов самого необычного в мире самодеятельного театра, выбирая, кого бы из них «полюбить».
– Отец, вот я тебя не знаю, – обратился он вдруг к и без того напуганному дедку, – но я за тебя готов душу из любого вынуть.
Следом взгляд Охапки переместился на учителя Воркуту:
– Дядька, дядька, и тебя я тоже защищать буду. Пусть какая-нибудь гнида только взглядом, только взглядом, слышишь, только взгляд… Только посмотрит на тебя как-нибудь, как-нибудь не так… Разорву! Тут же разорву! Голыми руками горло… Горло гаду. Пусть только не так посмотрит… Да я за тебя весь этот театр разгромлю к чертовой матери, чтобы камня на камне от него не осталось! Всех здесь поразгоню за тебя! Дядька, дядька, иди сюда, дурак, дай я тебя обниму… – но странно, глаза Охапки вовсе не стали добродушными, а наоборот, точно бы помертвели, застыли. Тут Охапка дернулся всем телом в сторону учителя Воркуты, потянул к нему руки – непонятно, то ли для того, чтобы обнять, то ли, чтобы схватить за волосы.
Учитель Воркута отшатнулся, впрочем, самообладания не потерял:
– Уберите от меня свои руки! – сказал он твердо. Жора-Людоед хрипло рассмеялся:
– А он мне нравится, этот парень! – проговорил Жора-Людоед. – Наш человек, бедовый! И кончит
Охапка отпрянул назад, – странное изумление пополам с болью отразилось в его лице. Потом оно помрачнело, как-то сдвинулись брови, Охапкины руки заскользили по стоящему как раз рядом с ним стенду музея молодежи прежних лет. В конце рука его зацепилась за какой-то выступ на музейном стенде, словно бы он нашел долгожданную опору.
– Ладно, валяй, давай – добивай… Добивай, ладно, – проговорил он с искаженными губами. В это мгновение лицо его точно бы разом состарилось. Как будто исполнилось ему уже, по крайней мере, сорок лет.
Но молчание его было совсем кратким – прежняя стихия, прежнее исступление проявилось с новой силой:
– Братаны, как они нас подставили! Бэ-тэ-эры идут на восьмидесяти километрах в час, так, чтобы не успели подбить, – он отчего-то называл удивительные подробности, которые, безусловно, мог знать только со слов товарища-солдата. Но так страстна и так прочувствована была речь его, словно все с ним самим произошло совсем только недавно – едва ли не вчера только он сам, можно было подумать, ехал в том бронетранспортере. Он то и дело моргал и как-то уж очень крепко сжимал веки. И непрестанно, ни на секунду не имея успокоения, двигались его руки – красные, с кожей, растрескавшейся от экземы, должно быть, нервной.
Тут учитель Воркута стал подмечать, что Охапка не выглядит пьяным, хотя, конечно, было ясно, что он очень сильно пьян. Но как-то так естественно и явно незатруднительно было Охапке в этом состоянии, что совсем не усматривалось в нем пьяного человека, то есть человека, который подавлен на время вином, заторможен, глуп, еле языком ворочает. – Люди, что же вы?.. Не понимаете, что я вас всех люблю?! Люблю! Люблю! – несколько раз повторил он. Его речь как-то слишком быстро перескакивала с предмета на предмет. – Ну, что же, почему вы не верите?! Как вам доказать? Как?.. Скажите!
– А ведь и вправду докажет, если надо! – проговорил испуганно и недовольно учитель Воркута. – И убьет, и жизнью пожертвует!..
– Не волнуйтесь, не пожертвует! – скептически сказала женщина-шут. – Убить – по пьяной лавочке – убьет, а жизнью – не пожертвует… Он же алкоголик. А алкоголики ни за кого жизнью пожертвовать не могут.
Жора-Людоед, который стоял и внимательно слушал и Охапку, и замечания хориновцев, вдруг проговорил, обращаясь к пьяному парню:
– Брат, полпальца себе отхвати, и мы тебе поверим, – с этими словами он достал из-за пазухи и протянул Охапке медвежий тесак. Видимо, тот самый, что они с Жаком не так давно на перекрестке возле светофора у Охапки же и отняли. – Полпальца себе рубани – и ты точно нам брат. Раз ты такой удалой парень, раз ты всех так любишь, раз ты на любое дело за нас всех готов идти – докажи! Отруби себе полпальца, чтобы доказать нам, что ты не трепло, не болтун, не хвастун. А то мы подумаем, что ты только болтун и несерьезный человек.