Дело всей России
Шрифт:
Ученицы, отдохнувшие в саду, спешили в комнату занятий.
— Так обещаете ли мне, Кондратий Федорович, не выдавать меня на верное съедение губернатору?
— Волков бояться — в лес не ходить...
Они остановились в дверях балкона. И вдруг Рылеев сказал гордо:
— Ну что ж, заботливый отец, учить я по-другому не умею... Быть может, разрешите мне проститься с ученицами?
Ошеломленный Тевяшов не ждал такого поворота. Он что-то пытался говорить в свое оправдание, лепетал что-то о семенах, ранних всходах, губительных морозах, просил не торопиться с открытием всех тайн истории.
— Чем раньше сев, тем дружнее всходы и цветенье ярче! — свой взгляд отстаивал
— Я истинно не понимаю, Кондратий Федорович, зачем им ведать о делах давно минувших, о событиях мертвых...
— Все сущее — корнями там, в минувшем! Прошлое не труп, а богатырь живой, но усыпленный. А без корней — нет ни стволов, ни листьев. Знание прошлого — наша сила!
— В чем же сила знания о прошлом?
— Знаменитый польский стихотворец Немцевич превосходно отвечает на такой вопрос: вспоминать юношеству о деяниях предков, говорит он, дать ему познания о славнейших эпохах народа, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти есть лучший способ возбудить в народе сильную привязанность к родине. Ничто уже тогда тех первых впечатлений, тех ранних понятий подавить не в силах: они удесятеряются с летами, приготовляя храбрых для войны ратников и мужей добродетельных для света.
Хотя Тевяшов и понял всю справедливость этого суждения, все же позволил себе с усмешкой возразить:
— Речь идет о юношах, о мужах... Мои же девочки ни в гренадеры, ни в сенаторы не предназначаются.
— Вы не правы. О, как вы не правы! — горячо воскликнул Рылеев. — Ведь ваши дочери, наступит срок, в этих благородных понятиях воспитают своих детей. Я считаю себя обязанным велением собственного сердца и совести всеми способами распространять в России хотя бы некоторые познания о знаменитых деяниях предков. Ведь никто так мало не знает о России, как русские... Пора отречься нам от нашей позорной забывчивости о самих себе... Доколе мы будем считать учебниками по истории России измышления невежественных и злобствующих иностранцев, что наезжают к нам под видом академиков и путешественников?
— Распространять познания о деяниях знаменитостей, но ради чего? — спросил Тевяшов.
— Чтобы заставить народ гордиться славным своим происхождением и еще больше любить родину свою! Счастливейшим почту себя, если благодаря моим бескорыстным усилиям прибавится хотя бы одна капля света в народе нашем.
— Народ... А что народ? Народ подобен снегу: зимою выпал, по весне растаял... Так было и так будет вовек, — сказал Тевяшов и сам задумался. После недолгого молчания продолжал: — Наверное, вы правы, Кондратий Федорович, да ведь... — Он махнул рукой. — Ну, да будь по-вашему, учите как знаете, только, голубчик, чтобы не выходило ваше учение за стены моего дома. И насчет губернатора прошу — выбросьте вы этого эфиопа из головы, право...
— Хорошо, Михаил Андреевич, если мое желание постоять за свою честь может принести вам вред...
— Может, голубчик, еще как может...
— Хорошо. Я должен идти на урок, перерыв затянулся.
— Идите, голубчик, идите, не буду вам мешать.
Когда Рылеев ушел, Тевяшов шумно выпустил из себя воздух, пробормотал:
— Ох, молодо-зелено... А благороден, честен, высок в помыслах — люблю...
14
В этот будний день занятий в поле не было. Рылеев решил прогуляться по окрестным горам, что обступили слободу Белогорье. Он надел фрак, велел слуге оседлать карего скакуна и вскочил в седло. Степь развернулась навстречу коню и всаднику, в лицо и грудь хлестнуло горячим ветром, и все вокруг понеслось,
Богатая горами сторона с ее прелестными видами не раз врачевала душу поэта, навевала ему немало сладких дум и замыслов. Разъезжая по горам и любуясь ландшафтами, он забывал обо всех тревогах, на какое-то время сливался с природой. Отсюда, с Белогорских высот, мысль его охватывала всю необозримую Россию, проникала во мрак веков минувших и во мглу грядущего.
Но нынче и сказочно красивые горы не могли увлечь его своими зелеными чарами. Мысленно он все еще как бы продолжал беседу с отцом Наталии и Настасии. Он все яснее отдавал себе отчет в том, что покинуть дом Тевяшовых уже не в состоянии. Она возможно, и не подозревает об этом, но рано или поздно почувствует его любовь, услышит его признание. Первая любовь... Первое признание... Вспомнились слова матери: «Первая любовь делает человека или на всю жизнь счастливым, или, наоборот, — на всю жизнь несчастным. Если и есть в жизни настоящая любовь, так это только первая, а все, что приходит после нее, уже не взволнует душу до слез...»
Рылеев хотел быть счастливым, а еще больше хотел видеть счастливой свою возлюбленную. Счастье в его воображении было наполнено каким-то неземным светом и таило в себе столько вдохновляющей волшебной силы, что наполняло душу готовностью к свершению подвига.
Розовая дымка всегда окутывает первую любовь, как бы оберегая ее от жестоких ударов жизни.
«Я могу покинуть дом Тевяшовых только вместе с Наталией!» — было его неколебимым решением.
Он остановил скакуна на лысой вершине горы, с которой далеко было видно во все стороны. Вон слобода Белогорье... Вон Подгорное... А там, в зелени тучных садов, притаился деревянный Острогожск, чистый и опрятный в хорошую погоду казацкий городок. Там много друзей у Рылеева, и среди них сам городничий — брат известного поэта Федора Глинки — Григорий Николаевич. С ним всегда приятно побеседовать. Городничий Глинка самый осведомленный человек в смысле важных столичных новостей. Он часто получает от брата из Петербурга письма, в которых всегда много места уделено событиям литературным и журнальным. Не съездить ли в Острогожск? Вихрем... Птицей... Молнией...
Долго не раздумывая, Рылеев повернул лошадь и дал ей шпоры. Извилистая дорожка, что петляла по Лысой горе, будто вдруг ожила и зашевелилась гигантской змеей, стараясь захлестнуть в петлю скачущего по ней. Любой донской казак позавидовал бы лихости артиллерийского офицера, его умению править конем, его молодецкой посадке.
У подошвы горы, где проселок круто поворачивал на Острогожск, он едва не столкнулся с Федором Миллером и братьями Густавом и Федором Унгерн-Штенбергами.
— Кондратий, а мы тебя искали по всей слободе! — воскликнул Миллер. — Почему один? Почему не сказался нам? И почему так возбужден? А где твои прелестные ученицы? Сливицкий наш день и ночь бредит Верочкой.
Рылеев осадил лошадь.
— Полно, Федя, ты, по-моему, сам возбужден куда больше, нежели я.
— Да, Кондратий, ты прав. Знаешь, наш командир решил перессорить между собою всех нас.
— Хотел бы я знать, каким способом? — усмехнулся Рылеев. — Не таковы мы, ребята, чтоб служить для потехи чьей-либо!
— Сухозанет способен на любую подлость! — воскликнул Миллер. — Суди сам... Стало известно, что всех младших он представил к повышению чинов в обход старших!
— Не может этого быть, Миллер? — не поверил Рылеев.