Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

Грустный рассказ прапорщика еще более возвысил его во мнении Тевяшова, не считавшего бедность за порок. На своем веку сколько повидал он богатых безумцев, балбесов и самодуров, обладателей огромнейших владений, от которых вскоре ничего не оставалось! Тевяшов пожелал от души, чтобы конноартиллерийская рота как можно дольше оставалась в Белогорье.

— Наша жизнь, знаете по своему опыту, непостоянна, нынче здесь, а где завтра — богу весть, — сказал Рылеев.

— Нет, нет, Кондратий Федорович, мы вас не пустим из Белогорья! Оставайтесь с нами навсегда!

— Но я военный.

— В отставку выходите!

— Ни дядя мой, ни мать

моя на это не дадут согласия!

Тевяшов проводил Рылеева до самой крестьянской избы, заглянул в нее вместе с прапорщиком, посмотрел, покачал головой:

— Какое здесь житье? Что это за изба? Переходите в дом ко мне.

— А я уже привык.

— Яма, истинно яма.

— Ну что вы! Привык и к закопченным окнам, и к этому столу, — Рылеев тронул исписанные стихами листы на столе. — Хозяин и хозяйка добрые, их дети — так же... Чего ж еще желать?

— Смотрите же, замерзнете зимой.

— В мороз приду к вам греться!

— Для вас в моем доме тепло всегда найдется!

13

Ученицы собрались в комнате для занятий. Настроение у них было радужное — предвкушали интересный урок. Интересный учитель также способствовал оживлению.

Наталья нынче казалась восторженной, бойкой, как бы непохожей на самою себя. Она с увлечением декламировала вольнодумные стихи, ходившие в многочисленных списках. Эти стихи принес в Белогорье прапорщик Рылеев. На одном из занятий по словесности он продиктовал их своим ученицам, полюбившим поэзию с первых же уроков.

Оставь другим певцам любовь! Любовь ли петь, где брызжет кровь...

— Чьи это стихи? — спросила Настя увлеченную декламацией сестру. — По-моему, их сочинил Кондратий Федорович.

— А кто же должен петь про любовь? — растерянно вмешалась Верочка. — Я хочу, чтобы поэты больше пели про любовь!

В чтение включилась и Настя, имевшая приятное контральто.

И где народ, подвластный страху, Не смеет шепотом роптать.

К сестрам присоединились Верочка с Машенькой:

Пора, друзья! Пора воззвать Из мрака век полночной славы, Царя — народа дух и нравы!

Вошел Рылеев и, остановившись посредине комнаты, влил свой голос в хор ученических голосов:

И те священны времена, Когда гремело наше вече И сокрушало издалече Царей кичливых рамена!

Тишина. Вдохновенный блеск глаз. Радостные лица. Минута, которую называют счастливой.

Рылеев поздоровался с ученицами.

— Вам нравятся стихи? — спросил он.

— Очень!

—

Поэзия — вовсе не язык богов, а язык людей, — заметил Рылеев. — Возвышенность воображения поэта никогда не должна отрываться от земли с ее радостями, печалями, мечтами и упованиями.

— Но кто же должен петь о любви? — озабоченно спросила Верочка, сама смущаясь и приводя в смущение учителя. — Неужели и вы, Кондратий Федорович, против любви? Любовь во всех романах описывается... Без любви скучно жить на свете... Или вы не согласны?

— Я на любовь гонения не объявляю, я не тиран, не лицемер и не ханжа в скуфье поповской, — ответил он. — Но надо помнить: есть певцы, которые из любви сделали себе пожизненную тему, они ее перелопачивают на разные лады, как старьевщики уже изношенное кем-то платье. Такое описание любви напоминает больше ремесло. Любовь не умирает и там, где брызжет кровь. Скажу более: истинная любовь, достойная душ возвышенных и благородных, пламенеет там, где брызжет кровь... Поговорим сейчас об этом: о любви, о крови, о народе, подвластном страху, о священных временах, о кичливых царях.

У двери, за порогом, остановился Тевяшов, он нынче решил не смущать учителя своим присутствием. Решил минуту послушать из-за двери.

— Все ли вам понятно в том, что вы сейчас так славно прочитали? — спросил учитель.

— Понятно все!

— И долго повторяли?

— Нет, сами слова как-то сразу запали в душу, — ответила Наталья.

— Все, что истинно, нелицемерно, то просто и легко.

Рылеев каждой ученице задал по нескольку вопросов и, выслушав ответы, для каждой нашел особое слово благодарности:

— Спасибо, ручеек весенний звонкий! — сказал он Вере.

— Спасибо, ласточка-крылатка! — сказал он белокурой Маше.

— Спасибо, колокольчик острогожский! — сказал он Насте.

— Спасибо, мотылек! — сказал Наталье.

Ее ответы были самыми полными, и всякая мысль, изложенная учителем, не просто повторялась ею, а обогащалась чем-то новым, свежим, иногда наивным, но своим, наблюденным в жизни. Слушая тихую, стеснительную ученицу, вглядываясь в черты ее лица, он почему-то вспоминал набеги печенегов, половцев, хазар, великие перемещения народов, взятие в плен хазарами славян, славянами — хазар, история в своей огромной квашне так перемешала все нации и племена, что тип славянки с веками приобрел осанку косожских красавиц. Черноглазая, темноволосая Наталья являла ярко выраженный тип украинки, и вместе с тем в ее лице, в глазах, во взгляде угадывалась кровь буйной степи, от набегов которой когда-то не раз несла непоправимые уроны Русь изначальная.

«Вот та, которую искало и рисовало мне мое воображение, — сказал себе Рылеев, — она одарена умом, душой нежною, доверчивой, глушь деревенская ее не загубила. Я полюбил ее!..»

За дверью Тевяшов стоял и слушал, что говорил учитель. А говорил он нынче вот что:

— Тот не поймет во всей обширности истории родной земли, кто лишь одним рассудком беспристрастно оценить все хочет! Нет беспристрастных ни Боянов, ни летописцев Несторов! Рассудку вечно помогает сердце, а сердцу, в свою очередь, — рассудок! Теперь мы с вами знаем, как пал великий Новгород — оплот народовластья... Пал... От его падения все содрогнулось. Шесть с лишним веков над башнями новгородскими призывно, гордо, вольно, по-республикански звонил колокол древней нашей свободы, звонил, сзывая россиян на вече... Но под ударами жестокого царя погиб Борецкий...