Демократы
Шрифт:
Трудно отличить любовь от сладких капель забвения, когда любовь — лекарство. И жена не умела их различить. Да и как? Капли могла подать она сама и Микеска. Но в этом случае лекарство как-то теряло силу. На Микеску Розвалид хмурится, а ее ладонь прикрывает своей, как бы говоря: «Не утруждай себя, мне только что Аничка подала».
Жена переживала и старалась найти способ переместить указательные стрелки так, чтобы Аничке открылся путь к Микеске, Микеске — к Аничке, мужу — к ней, а ей — к мужу. Переживала и размышляла: «Если Микеска женится на Аничке, дом совсем опустеет, а муж впадет
— Ах боже, были бы у нас дети, — в отчаянии жаловалась она вслух. — Были бы дети, хлопот прибавилось, но зато в жизни появилась бы цель, которая не дала бы нам пасть духом; было бы у нас развлечение, игрушка на всю жизнь… Было бы кому заменить Аничку, хотя это наш единственный друг, который…
— Удочерим ее, — неуверенно предложила она однажды тихим прерывающимся голосом.
— Я и сам об этом думал. — И она удивилась тому возбуждению, торопливости, с которой муж произнес эти слова. — Ради тебя, чтобы у тебя, кроме меня, была еще привязанность, — он весело прищурил глаза. — Только такой молодой девушке дохлятина вроде меня не нужна. Дочь мертвецу?
— Будет кому плакать на похоронах.
— Этого я уже не услышу, — он грустно вздохнул.
— Ну кто же думает о похоронах, — поправилась она. — Я неудачно выразилась. Не ради слез, а из благодарности за ее заботу, внимание, за ее христианские поступки, за ее любовь.
— Что ей это даст? — отговаривался он.
— Зато нам… У нас будет дочь. Тебе будет о чем думать, о чем заботиться, на что надеяться. Ты оправишься, начнешь работать. Твоя жизнь станет полной, интересной. И, — как ты уже сказал, — моя тоже. Мы так одиноки потому, что у нас нет детей. А когда у нас будет дочь…
— Девушка на выданье. Выйдет замуж, и мы опять останемся ни с чем. Этот отвратительный Микеска так и пожирает ее глазами. Затея не имеет смысла.
— Именно из-за Микески, — жена пошла с козыря. — Если она станет твоей дочерью, ты сможешь сказать ему «нет».
— А если она захочет? Я не смею мешать ее счастью.
— Все равно.
— Она не обязана меня слушаться.
— Она послушается. Надо только сказать: «Не покидай нас!»
— Какая ты странная. Не будем же мы корыстно пользоваться ее добротой. Когда она станет нашей дочерью, мы обязаны будем позаботиться о ее замужестве.
Вопрос остался нерешенным, но он висел в воздухе, ходил следом за Розвалидом по комнатам, садился с ним в кресло у печки, гасил лампу, зажигал, разговаривал с Розвалидом, глядел с ним в окно, ложился в постель, бодрствовал, вплетался в дремоту, просыпался вместе с ним. Теперь Розвалиду было о чем думать. Аничке-кухарке предстояло стать членом его семьи, носить его фамилию. «Прекрасно! Что скажут люди? В их глазах мы падем еще ниже! Нет. Отчего? — В нем поднялся протест, ненависть против всех. — Пусть видят, что я ценю ее больше, чем всех вас, господа подлецы, каким и я был прежде, вас, мещан, подобно вшам, ползающим за дорогими шубами. У вас нет сердца — нет права голоса. Молчите, когда говорит сердце!
Он отрезал себе все дорожки и тропинки, которые вели в безмолвный человеческий лес. Из тысячи ветвей лишь одна наклонилась к нему, и эту он возьмет себе, заткнет ее за шляпу. Именно так, пусть видят, бандиты! И жена — другая веточка — согласна с ним. Всю жизнь он ее обрывал, ощипывал; бедняжка мягко, не сопротивляясь, склонялась перед ним, а теперь она живет как воплощение его совести. Так пусть же засохший ствол зазеленеет, раз она этого хочет! Никогда прежде она ни о чем не просила для себя. Так пусть будет у нее ребенок, которого она просит.
С каждым днем предложение жены становилось все приятнее этому сломленному и начинающему оживать человеку.
На глаза жены навернулись слезы, когда она увидела, что муж ее стал сговорчивее, живее, заботливее, пишет письма, подсчитывает расходы, его занимает кухня и прочие мелочи. Он снова потребовал пилюли, порошки, капли, словно беспокоился о своем здоровье. «Рецепт был верный, — решила она про себя. — А главное, когда Аничка станет нашей дочерью, он не влюбится в нее, не женится на ней. Отец ведь!» Женой останется она — Клемушка: он не бросит ее, не выгонит. Ради этого и придумала она удочерение девушки.
Она ковала горячее железо, спешила поскорее осуществить их намерение. С затаенным страхом заговорила она с Аничкой — как примет девушка их предложение? Аничка, сообразив, о чем идет речь, смутилась и покачала головой:
— У меня есть отец.
— Разве ты не сирота? — Хозяйка была потрясена. — Я думала, у тебя никого нет.
— У меня никого и нет.
Видя изумление хозяйки, Аничка рассказала ей историю о двух рубиновых колечках, одно из которых отец дал матери, а другое — подороже — горничной. Мать ушла из дому и умерла вскоре после ее рождения.
Слова Анички были полны боли и горечи.
— Ты ничего не говорила нам об этом, — ахнула хозяйка, и голос ее прервался. — Какая гнусность, — негодовала она, — выгнать из дому жену в положении! Чтоб дочь не знала отца! И ты его даже видеть не хочешь?
— Я не думала о нем. Теперь, когда вы меня спрашиваете, мне любопытно. Интересно бы посмотреть на него в щелку, в замочную скважину, чтобы только я его видела, а он меня — нет.
— Я знаю этого человека, если только это тот самый Дубец: у него были торговые связи с банком. Он мне не казался жестоким, — отозвался Розвалид. — Наоборот, очень милый, серьезный, любезный и благоразумный. Высокий, широкоплечий, с густой шевелюрой. Толковый хозяин, торговец…
— Легкомысленный, — догадывалась жена.
— Состоятельный человек не может быть легкомысленным.
— Отчего же — есть и такие, которые транжирят направо и налево.
— Если не сами наживали. Что человек приобрел сам, он легко не спустит. Разве случится несчастье, — поправился он и добавил, вздохнув, — как со мной, например.
— А если отец жив, удочерять нельзя? — Жене была нужна определенность.
— Насколько мне известно — только с отцовского согласия.
— А если он не разрешит?