Демократы
Шрифт:
Возчики на телегах, груженных длинными бревнами, напоминали везущих длинный гроб похоронщиков в балахонах. Из лошадиных ноздрей валил пар, как от заупокойного кадила. Всюду смерть. Откормленные голуби летали в ясном небе, воробьи клевали навоз, мужики покрикивали: «Нно! Нно!» Скрипели колеса. Перебежал дорогу улыбающийся провинциал в полушубке. Там еще царила жизнь… Розвалид не замечал ее. Он погрузился в себя, в свое прошлое, передуманное сотни раз; оно все еще терзало его душу как хищная птица. Было больно. Боль лезла в горло, в нос, в глаза, а он держал хищника у раны, чтобы тот клевал и терзал ее: пусть больно.
Розвалид опустился в кресло у печки. Он только
Это подкралось незаметно, началось с одного неверного шага.
В провинции в обычной жизни человек, сделавший неверный шаг, может сломать ногу, а вот директор банка — погубить свою жизнь.
Однажды ему принесли два векселя, подлежавших оплате. Один вексель, в пятьсот крон, был на комиссара Ландика; второй, так называемый «политический» — на полмиллиона, был подписан людьми, занимавшими видное положение в общественных, торговых и главное — в политических кругах, с помощью которых, в случае надобности, учреждение, а значит, и его руководитель, может добиться многого. У них связи в правительстве. Банку не стоило ссориться с ними, опротестовывая вексель. Другое дело Ландик: он «совращал» его кухарку.
И директор решил:
— Вексель Ландика опротестовать. Второй будет господами оплачен. Я об этом позабочусь.
Так был сделан первый ложный шаг.
А сделав ложный шаг, человек, чтоб не упасть и удержать равновесие, пытается опереться не только на другую ногу, но и хватается руками за воздух, принимая самые нелепые позы. Так и директор Розвалид: споткнувшись, но глубоко веря в благородство высокопоставленных лиц, даже не доложил об этом векселе правлению банка. Шли недели и месяцы, а важные персоны отмалчивались. Не откликались на письма, не помогли ни устные напоминания, ни личные посещения, ни вопли отчаяния, ни просьбы: они хранили молчание, как Дунай, не прожурчали весело: «Все будет в порядке». Безмолвно катили серые, желтые, черные волны, стояли молча, чуть покачивались, заложив руки за спину, и тупо разглядывали перепуганного человека.
Розвалид писал, но поручители разучились читать; он суетился, ходил к ним, а они не двигались с места; чем громогласнее был он, тем молчаливее становились они; чем больше он отчаивался, тем веселее делались они; чем больше он их просил, тем больше они теряли слух и память.
«В первый раз слышу об этом векселе». — «Но на нем ваша подпись». — «Не помню… Я у вас не занимал…»
Кое-кто был ехиднее: «Ха, надо было опротестовать!» Другие пугали: «Бросить на ветер полмиллиона, — какое легкомыслие!» Нашелся и такой, что весело расхохотался: «Мне и на ум не приходило, что в моем возрасте можно эдак вывернуться», — намекая на то, как он ловко «отвертелся» от поручительства.
Должник был человеком весьма ценным, да вот подпись его на векселе ничего не стоила. Он посочувствовал директору, но что можно было сделать, если у богачей были ледяные сердца и медные лбы? Он только объяснил, что деньги вложены в Кооператив по выделке кож с ограниченной ответственностью, который находится в руках христианских социалистов, и посоветовал обратиться к руководству партии. Но руководство состояло главным образом из тех же господ поручителей, и кожа их мало чем отличалась от грубых, необработанных кож на складах «Кооператива», и пробить ее, как мы видели, оказалось невозможным.
— Нас это не касается, — решительно отрубило почтенное руководство.
Розвалид схватился за голову. Не найдя в ней ума, за который можно было бы взяться, он полез в ящик и вытащил старый револьвер.
Как же так! Все деньги, скопленные за тридцать лет службы, ценные бумаги, дом, доставшийся
— Раньше надо было думать.
«Погибший человек, — размышляли они. — Все, состояние пойдет на уплату векселя. К тому же замешаны влиятельные люди… Кому охота связываться?..»
Розвалид онемел.
Он слег. Револьвер под подушкой. Директор почувствовал, что он — ничто, существо, потерявшее всякую ценность, как тот просроченный вексель в портфеле, раньше стоивший дорого, позже ставший сомнительным, а теперь — бумажка, простая бумажка.
Оставалось дожидаться ревизии.
После окончания ревизии ему перестали приносить почту. Бумаги подписывал заместитель. Его больше не звали проверять ссуды. Он уже не вел переговоров с клиентами. У него на глазах это делали другие. Ему больше ни о чем не докладывали. Не знакомили с протоколами. Попросили покинуть заседание совета правления под предлогом, что речь пойдет о нем. Припомнили все убытки со дня основания банка, обвинив в них Розвалида. Он не знал, что происходит в банке, но догадывался, что все настроены против него. На его вопросы отвечали дерзко или отмалчивались. Его не замечали, будто его вовсе не было. Это был сдержанный, но явный бойкот, организованный ревизионной комиссией. Дерзость служащих все возрастала и, наконец, достигла апогея: дверь его кабинета, выходившую в зал, где сидели служащие, задвинули столом, чтобы директор не мог выйти к ним. Когда он возмутился, желторотый практикант, которого он сам устроил в банк, бросил ему в лицо:
— Приказывайте у себя дома.
Розвалид пригрозил наглецу, но, прежде чем он успел рассчитаться с ним, рассчитали его самого. Директору вручили уведомление об увольнении за причиненный банку ущерб, который он должен возместить.
Он защищался.
Не помогло. Прислали одно обвинение, затем второе и третье. Наглое письмо жене, что и она несет ответственность за убыток. Явились суровые, бесцеремонные, неумолимые экзекуторы, опечатали имущество. Однажды вечером рядом с казенными печатями мебель запятнала и кровь до смерти измученного директора; и затрепетало сердце жены, готовое разорваться и остановиться…
У Розвалида все отказывалось подчиняться — голова, сердце, желудок. Жизнь доконала его, но смерть еще не приготовилась его принять. Старика вылечили, но боль осталась. Видел ли он гвоздик, на котором висела картина, слышал ли бой часов, позвякивание ложечки в стакане, звон посуды — все в нем отзывалось болью.
«Все это — не мое…» Особенно страшно было ощущение опустошенности и ненужности. Казалось, общество исключило его из числа живых. Где-то происходили торжества, вечера, собрания. Его не звали. «Я бы все равно не пошел, но меня, «директора», считают покойником. Кто же позовет мертвеца на праздник?» Он смотрел на свою библиотеку с трудами по банковскому делу и думал: «Ради этого я жил. Это я изучил. На что мне это? Только сжечь». Невыносимо тяжело было дотронуться до книги: хотелось плакать.
Ему не хватало стимула: желания жить. Он опустился, махнул на все рукой, словно бросил щепоть земли в свою могилу и, сидя в кресле, рыдал над ней. В присутствии жены Розвалид еще кое-как крепился, чтобы не расстраивать, хотя при виде ее ему становилось еще тоскливей. Хотелось громко зарыдать, припасть к ее груди и просить прощения. Он с трудом удерживался. «Милая жена, дорогая жена! — плакал он в душе. — Какую жизнь я тебе уготовил! Ни детей, ни уюта, ни радости. Где приклонить голову на старости лет?»