Демократы
Шрифт:
А Петрович самолично выплачивает пособие хорошеньким женщинам и ставит краевой комитет пред свершившимся фактом.
Откопал какую-то служанку и хочет пришить отцовство нашему славному, заслуженному генеральному директору Дубцу.
Подает в суд от имени Розвалида на наш банк «Кривань», который изгнал своего нерадивого директора и лишил его пенсии.
Мало того — Петровичу не терпится посадить этого рачительного хозяина финансовым советником в окружной комитет Старого Места. Что и говорить, хорош советничек!
Ходатайствует, чтобы его родственника,
А во время студенческих волнений нет чтобы приглушить страсти, наоборот, провоцирует, настраивает молодежь против властей, консолидации, единства, против нашей программы, призывает громить евреев, восстанавливает молодежь против венгров, которых ему благодарить надо за то, что его выбрали депутатом. Вот он, Радлак, был бы безмерно им благодарен, если бы находился в списке кандидатов впереди Петровича. Подстрекает против «Голема», натравливает на Гарастичку. Разве это демократ? Типичный правый!
Истинная позиция Петровича проявилась и на закрытом заседании совета правления Крестьянского банка, где присутствовали оба: Радлак — как член совета, а Петрович — как юрисконсульт. Обсуждалось ходатайство крестьянской партии об отсрочке уплаты долга мелкими землевладельцами еще хотя бы на год. Это в какой-то степени явилось бы выполнением предвыборных обещаний, наградой избирателям за их хорошее поведение на выборах. Ведь и правда, они бедняки и нуждаются в помощи.
Радлак лицемерно доказывал, что отсрочка повредит банку, и предложил, указывая на Петровича:
— Среди нас сегодня находится депутат Петрович: ему ничего не стоит замолвить словечко председателю, чтобы партия сняла предложение, поскольку оно вредно отразится на кредитах тем же малоземельным крестьянам.
— Что же, я могу, — попался на удочку Петрович, имея в виду процессы, которые он вел от имени банка против неплательщиков — «маленьких» людей, — могу похлопотать, — добавил он и легкомысленно начал расписывать, как он развернет агитацию среди членов партии, как будет настаивать на снятии этого проекта, если же они заупрямятся, он устроит небольшую демонстрацию (опять демонстрация!) и в знак протеста (опять протест!) не примет участия в голосовании.
Радлак даже облизнулся, вспомнив об этом. «Что это за член партии? — ликовал он. — В знак протеста собирается отказаться голосовать, когда речь идет об интересах тех, кого он представляет. Адвокат, а не депутат! Хочет жиреть на поте народа!»
И этот пункт включил Радлак в свое обвинение. Итак, материала вполне достаточно, чтобы отстранить Петровича от крестьянских дел, а самому стать его преемником.
Когда чай с лимоном был допит, Радлак окончательно убедил себя в том, что Петрович действительно низко, подло втерся в доверие партии, и поэтому воля избирателей — лишить его мандата.
«Лишь бы только, — размечтался Радлак, — мне удалось привить и веточку своей воли к дереву воли пана президента. Удастся — значит, она привьется и к дереву президиума. Дальнейший исход дела будет зависеть от того, примутся ли новые
Никто из знакомых журналистов не приходил. «Спят они, что ли?» — с упреком взывал Радлак к стенам. Расплатившись, он отправился искать их по другим кафе и ресторанам…
Рано утром Радлак был уже на вокзале с большим чемоданом. Он ехал в Прагу «делать прививки»…
Ему пришлось долго ждать в большой приемной, отделанной в стиле барокко. Сидя в позолоченном кресле, он рассматривал уже много раз виденные картины, развешанные по стенам бывшего императорского дворца.
Внимание его привлекла новая картина — лужайка в сосновом бору. На лужайке — копна сена, а на ней девочка в национальном костюме. Лицо загорелое, с высоким, чуть выпуклым лбом, гладко причесанные, блестящие черные волосы разделены посредине пробором, через плечо перекинута толстая коса с пестрой лентой. Невинные голубые детские глаза, радостно сияя, устремлены на Радлака. Над лесом — летнее небо, в нем белые легкие клубы облачков. Картина занимала целую стену. Размеры ее почти испугали Радлака. Он оценил картину, по меньшей мере, в пятьдесят тысяч крон. Ему стало не по себе, и решимость его на мгновение поколебалась.
Жалким показался он себе здесь, где покупают такие картины, а дело, с которым он пришел, представилось ему гвоздиком, на который ничего не повесишь. «Мы маленькие люди! — вертелось у него в голове. — Мы — сено, на котором сидит девочка. Ее-то видно, а сено примято. Тут сено — не главное, оно лишь фон».
Потом, иронически улыбаясь, он обменялся взглядом с дамами в кринолинах, красовавшимися на других картинах. «Эта девица в национальном костюме — символ крестьянства в приемной председателя крестьянской партии?.. Если уж нельзя без символа, повесили б косу с граблями».
Он повернул голову и увидел себя в огромном зеркале. Красное широкое лицо, жиденький петушиный гребешок. Он поспешно убрал локти со столика. Он сам себе не нравился. Если коса с граблями — символ, то и ему надлежит быть в узких липтовских штанах, лаптях и в широкополой шляпе. Салон же могли б отделать в стиле светлицы деревенского старосты; к чему этот огромный аристократический зал с турецкими коврами, зеркальным паркетом, на котором не то что в лаптях, даже в сапогах с подковками не устоишь?.. Далеко нам до крестьян, как избе до этого дворца.
Радлак беспокойно заерзал в кресле. Среди этой роскоши он снова ощутил свое ничтожество, мелочность своего обвинения, неубедительность своих доводов. Здесь уместно было вершить дела мирового или, по меньшей мере, государственного масштаба.
В салон вышел председатель. Он провожал Жалудя и держал его руку в своей. Председатель улыбнулся Радлаку. Жалудь кивнул головой в ответ на приветствие.
«В который же раз? — гадал Радлак. — В сотый или сто первый?» — Встреча с Жалудем придала ему смелости. Сам-то он шел к председателю впервые.