Демократы
Шрифт:
Свой педантизм Корнелия, вероятно, переняла у мужа, который, как мы уже упоминали, был владельцем крахмальной фабрики. Крахмал ведь всегда белого цвета, оттого в усадьбе столы, стулья, скамейки и даже ульи должны были быть чистыми и белыми. Тетка и платья любила белые, и шляпы, и перчатки; даже из роз ей больше всех нравились «Фрау Карл Друшки», потому что они белые.
Ландик обошел и объездил все имение с управляющим Скалитым, немолодым, но энергичным человеком. Полный, загорелый, он ходил в белой кепке и кремовом полотняном костюме. Его называли «пан главный управляющий». Скалитый охотно брал с собой пана доктора. Они ездили на бричке, и управляющий пояснял, какие культуры здесь лучше всего удаются, что нужно сеять после пшеницы, сахарной свеклы, мака, вики, кукурузы. Он позволял Ландику править лошадьми, научил его держать вожжи и пользоваться бичом.
Через неделю молодой пан уже сам ходил к молотилкам. Пересыпая зерно с ладони на ладонь, он дул на него, чтобы определить качество. Подражая «пану главному управляющему», Ландик спрашивал, много ли намолотили, как идет работа. Он останавливался у амбаров, где мешки взвешивали,
— Кто-то опять раскидал камешки у клумбы, — доложил он однажды.
— Где, где? — живо откликнулась она и стремительно понеслась выяснять, в чем дело.
— А на стене большого амбара опять вся модернистская литература! — сообщил он как-то.
Тетка рассмеялась:
— Модернистская?
— Да! Селин {45} многое мог бы позаимствовать оттуда для своего «Путешествия на край ночи».
— Что это такое?
— О! Модернистский роман, или куча навоза.
— Я люблю запах навоза в хлеву и рада, если его достаточно, но в книгах не переношу. Навоз предназначен для удобрения. Зачем же заполнять им книги и подавать, как послеобеденный десерт, к черному кофе?
45
Селин Луи Фердинанд (1894—1961) — французский писатель; в его романе «Путешествие на край ночи» критическое изображение действительности нередко граничит с цинизмом и нравственным нигилизмом.
— И все-таки к нему тянутся самые утонченные создания на свете.
— Ну какие там утонченные создания? Я бы сказала — свиньи, но это было бы оскорблением для свиней. Они хоть и залезают ногами в помои и валяются в луже, грязное есть не станут. И в хлеву у них должно быть чисто, как в салоне… Надо распорядиться, чтобы эту «модернистскую литературу» замазали известкой.
Однажды Ландик пришел опять и сообщил, что на стене воловьего хлева видел картину известного художника Бановского «Мать и дитя»: {46} два надутых мешка, один большой, другой поменьше. Фреска! Изумительно! Следовало бы известить об этом управление по охране памятников. Пусть оно оберегает эту картину, не дай бог ее замажут известкой.
46
…картину известного художника Бановского «Мать и дитя»… — Как считает словацкий литературовед М. Хорват, Я. Есенский имеет в виду полотно известного словацкого живописца М. Базовского (1899—1968), написанное в гротесково-символической манере.
— Не люблю Бановского, — со смехом подхватила тетка. — Послушай, Яник, а ты женился бы на такой девушке, каких пишет Бановский? В платке, без глаз, без рта, с длинной шеей и короткими ногами или с короткой шеей и длинными ногами, руки в аршин, лапти — в два.
— Художник не копирует действительность. Это дело писарей и фотографов, — защищал модернистов Ландик.
По вечерам у них не раз возникали дискуссии. Ландик, чтобы не ударить лицом в грязь перед теткой, кое-что вычитал из книг, найденных в шкафу, некоторые высказывания заучил наизусть и извергал потоки фраз, смысла которых не понимал сам. Ясно, что и тетка не могла их понять. Это нужно было Ландику, чтобы вырасти в ее глазах и ошеломить своими познаниями.
Он стал на сторону «модернистов»: хвалил «новые пути» и «веяния». Рассуждал о каком-то виталистическом натурализме, феноменологическом реализме, дадаизме, сюрреализме, структурном реализме, о кризисе индивидуализма, о банкротстве иллюзионизма, о коллективизме; он говорил об этом, как попугай, повторяя фразы, вычитанные из книг, и недоумевая про себя, сколько всякой всячины должны постигнуть поэты.
Тетка не сдавалась, возражала:
— Это все выдумки профессоров. Сами художники ничего такого не знают, если, конечно, они подлинные художники и не превратились в теоретиков и в литературных критиков… Модернизм! Это тоже выдумки профессоров. Все мы, в том числе и поэты, знаем о модернизме только одно: модернизм — это что-то преходящее, временное. Модернистский — значит модный, современный, сегодняшний; а модными бывают прическа, шляпка, платье, шлягер — все ненадолго, в лучшем случае на один сезон. Любой писатель должен был бы оскорбиться, если его назовут «модернистом». Это значит, что он никогда не будет великим и грядущие поколения ничего о нем не узнают.
— Тетушка, да ведь разделение на классиков, романтиков, реалистов, модернистов — условно!
— Оставь! Другие сказали, не я, что искусство едино и модным оно быть не должно. Собственно, я скажу так: искусство вечно ново, как национальный костюм, который живет столетия, а «новое» модернистское искусство все равно, что модное платье, его уже на следующий год придется перешивать, чтоб можно было
Она сняла со стены фотографию.
— Взгляни, вот мы фотографировались двадцать лет назад. Одни здесь в модных платьях и шляпах, другие — в национальных костюмах. Как прекрасны национальные костюмы, в них — искусство; и как смешны эти караваи на головах, — а ведь это тогда было модно. Так исчезнут и теперешние «нашлепки». Забудется и ваш модернизм, останется только искусство… Когда я смотрю на «модернистские» произведения, мне кажется, что его «новые пути» ведут к младенчеству. Модернистская «музыка»! — да ведь это ребенок ударяет по клавишам. Модернистская «живопись» — это мазня мальчишки, которому впервые дали в руки карандаш и бумагу. Модернистские «стихи» — это вскрики со сна, горячечный бред, бессвязное бормотание. Модернистская «скульптура» — бессмысленные фантастические фигуры, неестественные переплетения и искривления. На всем печать детского невежества, безграмотности, школярства. Ну, и если это все и есть модернизм, значит, модернизм — не искусство, а ложь, фальшь, обман, попытка прикрыть наготу словечком. Плешь прикрывают шляпой… Люди забыли или не хотят знать того, что было и что есть в искусстве великого и совершенного. Ведь есть моря, озера, могучие реки? Так чего же хотят эти маленькие ручейки? Заглушить их? Холмики вознамерились глядеть свысока на вершины, уходящие в облака?.. Яничко, не будь модернистом в своих взглядах, не подражай модернистам, уж очень это мелко, — поучала тетка Ландика. — Ты стремись к горным вершинам… и глубинам морским.
Теткины лекции не раз наводили Ландика на мысль, что она хулит все новое потому, что сама уже стара. Если человека раздражает новое — значит, пришла старость. Старым претит все молодое и жизнерадостное.
Но он ошибался: дело было не в возрасте.
Как-то тетка заговорила о том, что теперь все измельчало.
— У нас все стало мелким. Квартиры строят маленькие. В них маленькие окна, маленькие кухни, маленькие кладовки. Даже этажи съежились: сегодняшний пятый этаж — на уровне бывшего второго. Мебель стала миниатюрнее. Меньше стали лампочки, люди надевают меньше одежды. Маленькие шляпы, маленькие автомобили; маленькая зарплата, маленькие доходы; люди стали неуверенными, мало определенности в жизни. Все измельчало.
— О вашем замечательном имении этого уж никак не скажешь! — попробовал возразить Яник.
— Ах, Яник, дорогой, не все то золото, что блестит. Имение было бы прекрасно… Земля, бедняга, отдает все, что может, как хорошая кормилица. Но столько жадных рук тянется к ней, что от всех даров тебе едва что достанется. Все измельчало, все сократилось, одни налоги растут… Совсем как у фокусника: ты ему монету в руку, а он — хоп — и нет ее! Оглянуться не успеешь, она уже у него в рукаве. За ней другая, третья, и все исчезает. Потом он достанет монету у тебя из носа, из ушей, из жилетки — монеты сыплются из тебя отовсюду, стоит только ему взмахнуть палочкой… Только успевай считать! Так и с налогами: раз у тебя земля, плати поземельный налог. Есть у тебя дом, плати за это. Налог с оборота, потому что ты продаешь урожай. Подоходный налог, потому что получаешь доход от продажи. Продовольственный налог, потому что несешь в город кило масла. Налог за убой скота — ведь ты забиваешь скот. Общинные налоги, потому что живешь в общине. Налоги окружного управления, потому что живешь в округе. Налоги областного управления, потому что живешь в области. Церковный налог, потому что ты входишь в церковную общину. Социальные налоги — ты ведь сам не обрабатываешь поля, а твои работники могут стать инвалидами, стариками; надо помнить о страховании их жизни на случай инвалидности, старости; ну, и страхование от несчастных случаев. Страхование построек, зерна, фуража, машин… Ах! Разве все сосчитаешь?.. Представь, что ты захотел срубить лес. На заявление нужно гербовую марку, ходатайство. Специальная комиссия. Разрешение. Плати за делопроизводство. И обязательное условие — ты не смеешь срубить ни одного дерева, прежде чем не внесешь аванс на посадку леса. Второе условие: тридцать процентов вперед лесному синдикату. А ведь ты именно для того и рубишь лес, чтобы заработать грош-другой, потому что надо платить налог… В конце концов начнешь рубить. Нужны лесорубы — платишь страхование на старость и инвалидность. Нужны возчики — страхование на старость и инвалидность. Пилишь, рубишь лес, грузишь, везешь домой или на станцию — нужны работники, грузчики, возчики, — опять страхование. Грузишь лес в вагоны — страхование… Проданный лес придет к адресату, тут его нужно выгрузить из вагонов, нагрузить на возы, отвезти. Опять грузчики, возчики, грузчики — опять страхование… Уф!
Тетка вздохнула, обмахиваясь газетой.
— Страхование на случай болезни, старости, инвалидности, налоги, прибавки к жалованью, взносы… Однообразный, без конца повторяющийся рефрен — как в шотландской балладе. Всегда у тебя под носом пустая, никогда не закрывающаяся ладонь… А куда идут эти деньги? Что получается, когда работник заболеет? Ему дадут аспирин, но только когда увидят, что он уже дышать не способен, оттого что высунув язык бегал из учреждения в учреждение, от врача в аптеку, из аптеки к врачу… Нет, мало радости заниматься хозяйством, потому что все это для других. Да и дома, в имении, тебя тоже обкрадывают. Воровство, легкомыслие, работники ни за чем не присмотрят. То конь сломает ногу, то у коровы солнечный удар, тут свиньи не едят, потому что объелись протухшей кукурузой, там бык прижал пастуха к забору; коровы не дают молока или оно скисло, куры разгуливают по корытам с кормом, гололед погубил озимые на ста моргах, вредители напали на пшеницу… Цыплята, гуси, утки склюют и три вагона зерна… А потом эти вечные процессы. Ах, боже! А цены-то, цены! Они катятся вниз, как гигантские камни, и поубивают всех нас. Придется еще мне на старости лет идти с арфой и петь по братиславским дворам… Вам, чиновникам, куда лучше. Сидите, не сидите, пачкаете бумагу или нет, молчите, не молчите, а все равно первого числа жалованье. Ни за что. А мы тут воюем с природой…