Демократы

Есенский Янко

Садясь, Ландик глубоко вздохнул, а потом постепенно стал выпускать воздух через нос. Раздававшийся при этом звук походил на долгий прерывистый вздох. «Недолго уже осталось мне сидеть на этом стуле, за своим столом», — подумал он. Ему уже не верилось, что удастся выкарабкаться из этого положения. Толкош на него донес, Бригантик жаловался, а теперь еще Дубец с зеленым министром.

— Что же вы напишете обо мне? — спросил он секретаря.

— Напишу, что вы — член нашей партии, — заверил его тот.

— И больше ничего? Не прибавите чего-нибудь покрасивее?

— Что же?

— Что-нибудь вроде: «очень предан нашей партии» или: «подающий надежды», «незаменимый человек». Я вам за это дам сигарету, — пошутил Ландик.

— Пожалуй, можно. Ведь это правда, что вы в впрямь нам очень нужны. Но, право, не знаю. Я боюсь.

— Чего?

— Дубец, очевидно, влиятельный член партии, большой пан.

— Большой пан! — Ландик гневно ударил кулаком по столу. — И вы туда же, — вспомнил он свой спор о господах и слугах с окружным начальником. — Все только и твердят о панах… А вы знаете эту историю?

— Какую историю?

— Вышвырнули крестьянина из управления, потому что он стал шуметь, требовать чего-то. Может, он был из тех, у кого еще американский дух не выветрился… Съездит, знаете, такой фрукт в Америку, работает там несколько лет как вол, а приедет домой и не нахвалится американской свободой… Гонят этого крестьянина, а он не поддается. Расставил широко ноги, стоит как старый дуб — одна ветка вверх, другая направо — и давай размахивать руками. «И это, —

кричит он, — республика? Это демократия? Такого со мной никогда не случалось! Меня не выгоните!» А курьер знай тащит его к дверям и увещевает: «Замолчите вы, ради бога! Раньше таких каждый день вышвыривали». — «Да, — орет тот, — но то при господах было!» Видите, даже крестьянин не признает нас за господ.

— Молодец, — рассмеялся секретарь, — хоть самолюбивый крестьянин нашелся, сумел постоять за себя.

— Так-то так, да не о том речь. Весь вопрос: почему нас не признают за господ?

— Народ слишком долго боялся панов, пусть теперь паны боятся народа.

— Ах, — поморщился Ландик, огорченный непонятливостью секретаря. — Мне кажется, что в наше время каждый ищет популярности в массе, потому что теперь все решает число голосов, а не сословный авторитет. Numeranda sunt vota, non ponderanda [8] , — добавил он по-латыни. — Нам нужен народ, а не интеллигенция, не господа… Допустим, этот крестьянин пришел бы к вам и рассказал, что его выгнал из учреждения такой-то чиновник. Что бы вы сделали?

8

Голоса считаются, но не взвешиваются (лат.).

— Написал бы донесение об этом чиновнике.

— Вот видите! Вы даже не поинтересуетесь, почему чиновник выгнал крестьянина. А если этот чиновник случайно член вашей партии?

Секретарь не отважился признаться: «Тогда другое дело». Он должен был проявить последовательность и поэтому ответил:

— Все равно. Такой член только вредит партии. Гнать его!

— Вот в этом все дело! Крестьянин это знает. И ничего не боится.

— И пусть не боится.

— Хорошо, согласен. Но тогда и чиновник не должен испытывать страха. Там, где чиновник дрожит за свою шкуру, не может быть служебного авторитета, а где нет авторитета, там нет порядка. В наши дни чиновник не знает, от кого получит оплеуху. Он готов получить ее — ради популярности. Из раболепства перед массами и в погоне за голосами… И вы бы не должны были бояться.

— Я и не боюсь.

— Вы только что сказали: «Он большой пан, я боюсь». Не будьте хуже крестьянина, которого прогнали.

— Видите ли, у него — громкое имя, блеск и звон.

— Громкое имя!.. — задумчиво повторил Ландик. — Как это старо. Дух времени исключает это. Нас разоряют и сверху и снизу. Толкают наши башки вниз, как тыкву в воду, а они, как тыква, все норовят вынырнуть, бросят их в одном месте, а они выплывут в другом. Не хотят люди, чтоб кто-то блестел и звенел. У кого много денег, тот оказывается у позорного столба, каждый норовит плюнуть ему в лицо. Зависть и ненависть к нему начинает переливаться в газетах, как желток в тухлом яйце. Против него ополчается литература, все молодые поэты и писатели обзывают его пузатой свиньей, пьяницей, развратником, шантажистом, обиралой, босяком и бог весть кем еще. Они хотят, чтоб мы оставались геллерами, не стали монетой покрупнее. Хотят, чтоб мы походили на маленькие рабочие домишки. Пусть все в нас будет плохо, слабо, дешево, не солидно, не долговечно; пусть все сразу же портится, ломается, лопается, а на дорогую и ценную обстановку никогда и не будет средств… Вот это популярно. А нам как раз не хватает солидной, прекрасной, дорогой обстановки — внутреннего «я», характера. Мы — современная азбука без заглавных букв и пунктуации… Чего ради какой-то заглавной букве «А» чваниться перед строчными буквами, пролетариями? К чему точка или запятая? Они лишь затрудняют движение коллектива вперед, дробят его силы. Какая там еще самостоятельность? Пусть и слова объединяются вокруг лозунга: «Пролетарии, соединяйтесь!» Правда, тыква нет-нет да и вынырнет. Каждому хочется стать золотой монетой и быть выше мелких геллеров, каждый хочет как дворец возвышаться над рабочими домишками, быть заглавной буквой среди строчных, точкой, занятой, словом, черт возьми, быть господином над рабами. Господствовать, приказывать, изгонять! А если это у него не получится, становится доносчиком… Посмотрите-ка на этого Дубца… У него громкое имя, говорите вы… Ну, допустим. У него огромное имение, деньги, любовницы, связи, он ездит верхом, охотится, принимает у себя высшее общество, он — «пан». И все-таки далеко ему до господина, потому что при всей его панской спеси он не гнушается доносами… считая их обычным делом. Ему не стыдно необоснованно чернить меня, писать, что я негодный, дерзкий чиновник. И все это только потому, что я не бросился целовать носки его желтых сапог. Жучок осмелился шевельнуть усиком… Кошка дерзнула взглянуть на короля… Изнутри мы ничтожны и невоспитанны, пан секретарь. Потому нам и говорят, что мы барахло… Мы не имеем права украшать себя драгоценными камнями, перьями, мехами, не имеем права называть себя господами, потому что внутри у нас нет ни крупинки золота, ни тени рыцарства и благородства. Ни на столечко! — Он показал щепоточку.

Секретарь покачал головой.

— Значит, шила в мешке не утаишь, все мы только притворяемся господами, а у всех торчит солома из ботинок?

— Торчит.

— И у вас?

— И у меня.

— И у меня?

— И у вас! У всех. В былые времена быть господином считалось честью, а теперь это — оскорбление.

— А прежние господа разве были лучше?

— Где уж там… Только их не бранили так и не клеветали на них, не доносили… Они чувствовали себя в безопасности и поэтому были смелее…

— И несправедливее, — поправил секретарь.

— Может быть. Вопрос только в том, на кого распространялась их несправедливость. Раньше от нее терпел крестьянин, а теперь служащий. Наше время — эпоха изощренной, преступной клеветы. Мы — садисты. Нас радует, если мы можем помучить кого-нибудь.

— Не клевещите, — перебил секретарь.

— Я не клевещу… Доносы стали системой… У нас было много врагов, и мы никому не доверяли.

Тут Ландик призадумался: не слишком ли смело рассказывать секретарю такие «острые» вещи? Что, если еще и этот донесет? А, бояться нечего. Все равно он пропал.

— Ну так вот. Было это еще во времена больших жуп {57} . Я работал у жупана Балажовича. Меня именовали личным секретарем. Пан жупан был симпатичный и добродушный пожилой мужчина. И весьма уважаемый. Он любил рассказывать анекдоты. Анекдоты у него были хороши, а обещания — мыльные пузыри. О нем говорили: «Это тот жупан, что рассказывает анекдоты и обещает все на свете!» Или: «Пан жупан, у которого что ни обещание, то анекдот». Не знаю, что больше способствовало его популярности — обещания или анекдоты. Наверняка и то и другое. Он был из тех людей, которые дружат скорей с теми, кто наверху, а не внизу. Он искал связей в высших кругах и вмешивался даже в такие дела, которые его, как администратора, никак не касались. Себя он ценил высоко и прекрасно сознавал, какую важную роль играет не только в делах жупы, но и во всей внутренней, да, я думаю, и внешней политике. Услыхав как-то, что его называют «маленьким королем», я заподозрил, что после президента он — первое лицо в государстве, а министр в Братиславе по сравнению с ним просто нуль. Он был от природы человек добрый, но мысли у него были коварные, мысли дипломата, словом, продувная бестия. Этого требовало время. Зато с маленькими людьми он был всегда учтив, ласков и ободрял их. Меня он называл Яничком и, казалось, любил меня. Я платил ему тем же и служил с любовью, я бы сказал, даже с энтузиазмом… Знаете, тогда еще существовала какая-то

самостоятельность, были какие-то, хоть и ограниченные, полномочия, человек радовался этому и поэтому «болел» за свою службу. Правда, это была уже не та самостоятельность, что во времена малых жуп, когда жупаны жили еще авторитетом бывших главных жупанов и каждый, если кто-то ссылался на закон, мог смело сказать о себе: «Что мне закон? Я, жупан, — сам себе закон». Только одно бросало тень на свободу — доносы. В учреждениях были ангелы-хранители, охраняли порядок за спинами своих шефов. Они переписывались с небом и самим богом, и их мнение было свято. И к нашему жупану повадился ходить один такой «ангел», бывал он у нас почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Звали его Грбик. Он и вправду был сгорблен, голова всегда опущена, руки свисают до колен, спина согнута, наверно, от постоянных поклонов. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он кланяется. Широкие плечи подняты почти до ушей, словно в ожидании удара. Маленькое, красное мясистое лицо, щеки-яблочки всегда выбриты. Входя к жупану, он сразу же в дверях отвешивал первый поклон, посреди комнаты кланялся вторично, приближаясь к жупану — в третий раз и, наконец, когда жупан протягивал ему руку — в четвертый, склонясь так низко, что едва не лизал паркет. Уходя, он пятился, словно при дворе испанского короля во времена оные, и кланялся по меньшей мере раз пять. «Какой воспитанный молодой человек, однако», — говаривал мне иногда, смеясь, пан жупан, в то время как я готов был съесть глазами уходящего Грбика. Я никогда не видывал до тех пор, чтобы люди так низко и усердно кланялись. Это было воплощение приниженности перед начальником. Он всегда и везде поспевал быстрее меня. Он подавал пану жупану шляпу, палку, перчатки. Зажигал ему сигару, помогал надеть и снять пальто, с поклоном открывал ему двери. Он всегда был предан, предупредителен, учтив, вежливо улыбался или казался чем-то страшно озабоченным. Да, он всегда следовал за своим паном, сановником, как и положено, отступив по крайней мере на полшага, как хорошо выдрессированная, милая маленькая собачка, которая умеет «служить», давать лапку, лаять, вертеть хвостом, прыгать, ложиться у ног, лизать руки, танцевать, прикидываться мертвой по приказу своего хозяина. Он как тень следовал за жупаном повсюду: в кабачок, в общество и на званые обеды. Он сам платил за шампанское, лишь бы пан жупан, и без того общительный, стал еще разговорчивее: выпив лишнее или делая вид, что перехватил, жупан начинал изрекать крамольные истины. Этого-то и ждал Грбик; он тотчас прислушивался, принюхивался, делал стойку, как гончая. Потом внезапно покидал жупана на пять — десять минут. И это был уже не милый маленький песик, а чиновник, выполняющий свои служебные обязанности. Как вы думаете, куда он уходил?

57

Было это еще во времена больших жуп. — После 1918 года в Словакии сохранялось старое административное деление, в 1920 году округа — жупы — были укрупнены, а в 1927 году ликвидированы.

— Понятия не имею. Куда?

— В уборную.

— Я и хотел это сказать.

— А угадайте, чем он там занимался?

— Ну, чем?

Секретарь расхохотался — дело, дескать, известное.

— Вовсе не тем, чем вы думаете, — серьезно продолжал Ландик. — Он зажигал свет, опускал стульчак, садился на него и записывал в служебный блокнот, чтобы не забыть, все, что наговорил подвыпивший жупан. А утром он мог срочно послать «совершенно секретное» донесение в «соответствующее» учреждение. Я по неопытности сначала удивлялся, почему каждое утро кто-то справляется но телефону, на службе ли пан жупан. Оказывается, проверяли, не проспал ли он. Грбика этого я просто не выносил, инстинктивно чувствуя, что он подлец. Я косо смотрел на него, был с ним сдержан, холоден, и меня поражало, что пан жупан общается с ним. Однажды я, видимо, посмотрел на Грбика слишком хмуро, потому что после его ухода пан жупан подошел ко мне и, гладя меня по голове, со смехом сказал: «Не сердитесь на него, Яничко, он лишь исполняет свои обязанности. Контроль, понимаете? Он мне очень нужен: не будь его, там, наверху, может, даже и не знали бы, жив ли я; да я и сам бы не знал, с кем, собственно, общаюсь, хотя общаться не должен, а с кем не общаюсь, хотя и следовало бы; куда я хожу и куда не должно ходить, куда не хожу, но должен бы ходить; что делаю и что не следует делать, чего не делаю, хотя это необходимо. Я не знал бы о самом своем незначительном шаге. Не знал бы, что слишком долго стоял перед витриной магазина Гроссмана, рассматривая всякие деликатесы и консервы, то есть вел себя крайне подозрительно: этим я дал понять, что мне будет приятно, если Гроссман пошлет мне что-нибудь из этих деликатесов, разумеется, в подарок. Я бы не знал, что играл в карты с предпринимателем Ярабым и что выигрыш в двести крон вовсе не такая уж безобидная штука, потому что — кто знает? — Ярабый мог проиграть и нарочно, а значит, это можно считать взяткой. Мне бы и в голову не пришло, что когда я пью чай у фабриканта Шрёттера и его супруга подает мне бутерброд, я тем самым предаю родину, потому что этот Шрёттер постоянно ездит за границу. Я не знал бы, чем дышу, сколько вина и больших кружек пива я выпил, что ем и сколько раз за ночь выходил на двор. С помощью Грбика я узнал, что наш сосед-врач — еврей. А когда я недавно заболел, разумеется, «от чрезмерного употребления алкоголя», я позвал этого врача-еврея, а ведь у нас тут ни много ни мало пять своих врачей-словаков. Чего уж ожидать от остальных жителей, если сам жупан подает такой пример? Я согласен, что негоже было звать еврея, но ведь он живет по соседству, а я занемог внезапно. И потом, почему у этого еврея такое христианское лицо?.. Или вот еще: в одной деревне меня приветствовали пожарные. Играли гимны: сначала «Над Татрой сверкают молнии», а потом «Где родина моя». Я пожурил их за это, но не стал раздувать историю. Знаете, какое преступление, оказывается, я совершил? Жупан замял эту историю с выходкой автономистов!.. И все-таки, Яничко, этот Грбик нужен мне, как кусок хлеба. Не сердитесь на него, я ведь узнаю все, что мне нужно, и знаю почти все. Собственно, пана Грбика контролирую я и с его помощью осуществляю свои планы…» — «Как это, пан жупан?» — спрашиваю. Он подсел к моему столику, так, как вы теперь, пан секретарь, и говорит: «Слушайте внимательно!.. Плохое обычно ругают, хорошее хвалят. Но так делают обыкновенные люди; для людей необыкновенных — другая норма: они хвалят плохое, чтобы избавиться от него, и ругают хорошее, чтобы сохранить для себя. Например, я хочу избавиться от плохого служащего и начинаю его расхваливать, в расчете, что его заберут от меня. Есть у меня, скажем, хороший служащий, я не хочу его лишиться, вот и начинаю его бранить. Грбик и я — мы люди не простые и не необыкновенные, мы — самые необыкновенные люди. Мы пошли дальше необыкновенных людей. Я ругаю плохого чиновника, чтобы избавиться от него, а Грбик думает: «А! Ты его ругаешь… Меня на эту удочку не поймаешь! Ты хочешь сказать, что он хороший человек. Вот уж нет! Это — прохвост!» Когда я хвалю хорошего, Грбик думает: «А! Ты его хвалишь! Не проведешь! Хочешь сказать, он ничтожество? Ну нет! Это самый замечательный человек!» Так мы пришли к первому разряду необыкновенных и третьему разряду самых необыкновенных людей, что, собственно, одно и то же. И нет необходимости лгать…» У меня глаза на лоб полезли от удивления, пан секретарь, когда я слушал эти речи. Пан жупан пояснил мне свою теорию на конкретном примере: «Я хотел вымостить площадь Свободы за государственный счет. Советуюсь с Грбиком… Грбик говорит на это: «Ну, конечно. Почему бы нет? Это будет прекрасно». А сам думает: «Это ты-то хочешь вымостить площадь Свободы? Да если бы ты и на самом деле этого хотел, то выступил бы против. Ну, что ж, пусть будет так». Вот и выходит, Яничко, — закончил свою лекцию пан жупан, — что мы с паном Грбиком всегда заодно. Оттого мы с ним такие приятели. Он очень нужный человек, без него мы бы ничего не сделали. Относитесь к нему ласково, будьте с ним приветливы, вежливы. Раз я только «уполномоченный представитель», а он «поверенный в делах», то если вы уважаете меня, должны уважать и его…» Там я многому научился, — похвалился Ландик.